Выйти замуж за Микки Мауса - страница 22

– Ага… Так может нам ещё и поблагодарить тебя надо? – резко спросил Ромка. – За то, что с детства носимся за твоим Микки Маусом, а ты наплевала на нас?

– О! Заговорил, дружочек мой, – мгновенно отреагировала она, ведь мстить Ромке за его агрессию ей было легче, чем отвечать на тихие вопросы Сашки, потому и не церемонилась. – А я не просила тебя за мной носиться. И благодарности свои оставь при себе, Ромочка, перетопчусь как-нибудь и без них.

– Может, и без меня перетопчешься? – угрюмо спросил он.

– Если ты так настаиваешь… – нарочито равнодушно пожала она плечами, и только Миха, который стоял сзади, видел, как нервно теребит она в пальцах забытую и от того даже не прикуренную сигарету.

– Ты меня увезёшь отсюда? – обернулась она к нему.

– Конечно.

Недоумённо посмотрев на изломанную сигарету в руке, она швырнула её за борт, подхватила с шезлонга свой рюкзачок и, закинув его за плечо, пошла к лестнице, где на секунду замерев, обернулась:

– Саш, если тебе не трудно, забери отсюда все мои бумажки по Сурб-Хачу, я к тебе потом за ними зайду. Ладно?

Рыжий молча кивнул, а Румын так и не поднял взгляд. С опрокинутым лицом он смотрел себе под ноги, словно пытался разглядеть сквозь обе палубы «Адмирала Лунина», трюмы и толщу воды, где-то там, на донском дне, тот якорь, под названием «детство», с которого их сейчас нещадно сорвало…

Тихо квакнула автосигнализация. Миха уселся за руль, и, наткнувшись в зеркале заднего вида на её глаза полные слёз, так и не решился шутливо признаться, как рад тому, что неожиданно даже для себя стал её молодым человеком. А она, сидя сзади и отвернувшись в боковое стекло, сквозь слёзы смотрела на корабль, словно прощалась со своим детством, которое теперь уже навсегда осталось то ли на верхней палубе «Адмирала Лунина», то ли, действительно, где-то на донском дне.

Ромка достал своей ревностью, но его главные слова жгли той правдой, в которой сгорает любая обида.

«…Он прав, – отрешённо думала Злата. – Пацаны, действительно, всегда носились за моей Мечтой, хотя я никогда не просила об этом. А я наплевала на их надежду, хотя знала, как это важно для них…».

Ещё год назад, когда свалилось на её голову это злосчастное «Нашествие», выбирая между большой мечтой и друзьями, она ни на секунду не задумавшись, выбрала свою Мечту.

…А как ты поступишь сейчас, после этой Ромкиной правды? Сможешь так же легко переступить через друга? – зачем-то спрашивала она себя, хотя знала, что сейчас у неё этого выбора нет.

Дядя Рубик, который подарил ей Мечту, своим последним письмом не оставил возможности выбирать: «…Неважно, сможем ли мы им помешать, важно, что мы не можем этого не делать. Ты не одна, поверь, но всё теперь в твоих руках…». После этих слов она просто обязана была всё завершить.

…А Ромка… он не дурак, он всё поймёт… потом, – ненавидя себя, думала она.

Мечта стоила того. Большая красивая мечта о Запорожской казне, что столетиями будоражила многих, теперь принадлежала только ей.

Войсковая казна Запорожской Сечи пропала 235 лет назад. Когда русская армия генерала Петра Текели в начале июня 1775 года по приказу Екатерины Великой внезапно окружила Сечь и под дулами орудий вынудила казаков сдаться на милость победителя, казны в казачьей крепости уже не было. Победитель оказался действительно милостив: казацкой старши́не жаловалось дворянство, добровольцев записывали на царскую службу в драгунские и гусарские полки, остальных отпускали на все четыре стороны, запретив самую малость – называться запорожскими казаками. И лишь троих не пощадила императрица: кошевого атамана, войскового судью и сечевого писаря – тех, кто не мог не знать о судьбе Запорожской казны.

Получив доказательства измены, кошевого атамана Петра Калнышевского сослали в Соловецкий монастырь, его товарищей – в Сибирь, и видно так велика была вина атамана, а скорее, так велика была пропавшая Запорожская казна, что заточили кошевого в крохотной каменной келье; и лишь три раза в год – на Рождество, Пасху и Преображение – выпускали атамана из каменного мешка причаститься святых таинств в церкви. И в одночасье прервалось бы заточение, если бы Калнышевский заговорил, но он упрямо молчал в своей одиночке долгих 26 лет. И только внук обидчивой императрицы Александр I помиловал 110-летнего слепого старца, разрешив ему вернуться на родину. Но уже давно некуда было возвращаться престарелому атаману, остался он на Соловках, и спустя два года унёс с собой из жизни все запорожские тайны.