Взгляд Медузы - страница 45

Комната полнится дремотным светом. Светом осеннего предвечерья; кажется, будто он долго напитывался коричнево-бронзовой водой болот среди тростников и вересковищ, настаивался на сжигаемой листве и ветках, на охряно-красной глине по откосам канав, на навозе, что разбрасывают на полях, и даже на блестящей оболочке каштанов. Он медлительно протекал над полями, лесами, прудами, над ландами, лугами и виноградниками, тесно прижимаясь к поверхности воды, к поверхности земли, к болотной грязи. И, отяжелев от всех этих оттенков, теперь он через окна, задернутые гардинами цвета слоновой кости, влился сюда, в гостиную. А сейчас неощутимо для глаза растекается по ней, ложится лужицами на навощенный паркет, на коричнево-красное дерево мебели. Облекает бледно-матовым ореолом безделушки, вазы, фрукты на блюде.

На маленьком столике все для чаепития на одного человека. На дне чашки остатки чая, на блюдце песчинки сахара, на лаковый поднос пролилась капля молока, его пьет муха. К запаху яблок и груш примешивается пряный аромат темных роз, которые стоят в фаянсовой вазе и свешиваются над столиком. Время от времени с какого-нибудь цветка томно опадает лепесток. Свет проникает в венчики роз и придает чуть-чуть розоватый оттенок пурпуру лепестков. Те же, что опали, сперва кажутся бордовыми, увядая, они темнеют и в конце концов становятся цвета засохшей крови. Иногда из розы выпадает пчела. Чувственный, сладострастный цветок, в котором насекомое обрело смерть, осыпается, слой за слоем сбрасывает лепестки. Роза очень недолговечная гробница.

Тельце легкое и белесое, как соломинка, лежит среди лиловатых лоскутьев бывшей розы. В общее забвение канули и останки, и гробница. Роза со всеми своими многочисленными складками, пластами, изгибами, набухшими темнотой и тенью, со своими тайниками, хранящими благоухание и сладость, с сердцевиной, которая словно бы отстой света, теперь кажется обетованием памяти, ибо в ней — и бездонность, и излучины памяти. Но обетование это лживо. Розу ничуть не заботит, что она есть, а еще меньше, чем она была. Роза растет, становится бутоном, расцветает, открывает свое сердце ветру, что несет ее благоухание вдаль, солнцу, заливающему ее сиянием, насекомым, которые слетаются к ней, пляшут над нею, пьянея от ее запаха. Беззаботная роза творит труд красоты, даря всем радость. А потом с такой же поразительной беспечностью она позволяет ветру выпить, похитить ее аромат и увядает под солнцем, и блекнет под дождями, а насекомые покидают ее либо умирают у ее сердца. И тогда приходит забвение, воплощением, которого она стала. Роза, облетевшая, переставшая быть розой, вонзается тонким своим стеблем в пустоту. Остаются лишь твердые, почти черные шипы, словно закаменелые наросты боли, ярости, горечи. И роза обретает сухую скудость и обнаженную безразличность забвения.

Свет проникает в толщу тканей — в тяжелый атлас двойных гардин, в узорчатую обивку кресел, в лоснящийся бархат подушек, разбросанных на покрытом кашемировой накидкой диване. Все ткани в этой гостиной охристого, оранжевого, коричневого либо орехового цвета. Свет от соприкосновения с этими землистыми цветами приглушается и рождает в складках занавесок коричневатые тени. От его дремотности комната как бы цепенеет. И женщина, что лежит на диване среди разбросанных подушек, так же недвижна, как все вокруг. Она лежит на спине, скрестив ноги, положив руки под голову. Глаза открыты, они вперились в какую-то незримую точку в пространстве. Свет обволакивает женщину, бросает ей на лоб темно-золотистый отблеск, придает волосам оттенок палых листьев.

Грудь женщины медленно и мерно вздымается, но ее дыхания не слышно. Ни один мускул тела не дрогнет, губы сомкнуты, лицо гладкое и застывшее, словно маска, веки недвижны. Она не спит, она сновидит. Но сновидит необычно. Сновидит целеустремленно, настойчиво, сновидит, как некогда сновидела весталка в священном полумраке храма — сердце пылает, сознание обострено, желание настороже.