Взгляд Медузы - страница 50

Да, она никогда не любила этого высокого худощавого мужчину с грустным лицом, который бесшумно ходил по дому с таким видом, словно ежесекундно извинялся за то, что он вот такой. По возрасту Алоиза годилась ему в дочки, и он был с нею крайне предупредителен и деликатен, а к пасынку относился с величайшим терпением. Иасинт был человек открытый и приятный, и Алоиза не могла не признать этого; более того, она признавала, что у него бездна самых наилучших качеств — сдержанность, мягкость, великодушие, ум. Однако она его не любила. В каком-то смысле она даже была в претензии на Иасинта за то, что вышла за него замуж, за то, что он занял место, которое оставалось вакантным после Виктора. Выйдя за него, она отреклась от своего сана вдовы — сана, сказать по правде, не слишком радостного, но преисполненного такого скорбного благородства. Скорбь осталась, благородство как-то затуманилось, но зато пришло благоденствие.

Ночи, которые она проводила с этим мужчиной, всегда были тягостны для нее. Она запретила себе наслаждение. И исполняла супружеские обязанности с полным безразличием, чтобы не сказать со скукой. Наслаждение ей мог дать только Виктор, но его не было, и потому оно для нее не существовало. Даже малейший намек на удовольствие казался ей гнусной изменой памяти Виктора. Поэтому Алоиза убедила себя в том, что она фригидна. Разумеется, по сравнению с жертвой возвышенной и чистой Андромахи, готовой во имя добродетели покончить с собой сразу же после заключения брака, это было не так уж величественно, но тем не менее. По крайней мере так убеждала себя Алоиза. Результатом же исполнения этих безрадостных супружеских обязанностей стало рождение дочки. Люси, позднего ребенка. Не имея возможности проявиться в наслаждении, измена отыскала окольный путь — деторождение. И Люси с самого зачатия оказалась помечена ее знаком; девочка была плодом измены и стала для матери живым укором. Потому любовь Алоизы к дочери — а она все-таки любила ее — была несколько раздраженной, лишенной терпения и нежности. Но как бы там ни было, жизнь текла. Текла мирно, спокойно, без взлетов в узких берегах привычки. Правда, Алоиза больше уже не страдала от необходимости отдаваться Иасинту: после рождения Люси у них были отдельные спальни. Алоиза знала, что супруг ее слишком деликатен, чтобы вторгнуться к ней в спальню без приглашения. А она его не приглашала.

Но непостижимое, непонятное падение Фердинана изменило все — жизнь, привычки, мысли. Падения и недвижности Фердинана оказалось достаточно, чтобы вновь возникло тело Виктора. Причем не в виде застывшей красивой иконы, которую создала для себя Алоиза, а во всей своей плотскости — плотскости мужчины, испытывающего желание и желанного. Ибо в Алоизе внезапно возродилось желание. Острый всплеск желания, жажда наслаждения, доходящая чуть ли не до безумия. Все то, чего она была лишена почти четверть века, все то, что она изгнала из своей жизни, вернулось, да еще в самой обостренной форме. На пороге пятидесятилетия Алоиза нежданно оказалась жертвой любовного желания.

До какой степени доходит схожесть отца и сына, в каких безднах кроются узы, соединяющие их? Алоиза, блуждавшая в поразительных и неведомых регионах, куда заводили ее сеансы сновидения-реальности, совершенно уже запуталась. Сердце ее, сердце матери, трепетало от страха за Фердинана, но тело пылало огнем, и то был огонь, который сжигает любовницу. Она выслеживала дух своего сына, но в то же самое время думала о Викторе. Она призывала, заклинала Виктора. Отец и сын, эти близнецы, заполонили ее тело, овладели ее плотью и сердцем. Воспоминания о Викторе становились все живей, пронизывали все ее существо, изливая в нее какое-то жгучее, все-разъедающее семя. Всеразъедающее и, однако, такое сладостное. Мысль о Фердинане присутствовала в ней постоянно, но мысль эта шла вспять, и Фердинан уже представлялся ей грудным младенцем. А затем вообще свернулся клубочком в ее чреве. Так постепенно сын отступал к тому моменту, когда он был зачат.

Дни шли, сеансы сновидения-реальности продолжались, и неразбериха, путаница все усиливалась. Сеансы сновидения-реальности не имели ничего общего с тем, чем занимались Питер Иббетсон и герцогиня Тауэр; то было, скорей, сновидение-умопомрачение или даже сновидение-морок. Запутанные грезы Алоизы углублялись в самые недра ее плоти, и плоть распалялась, вопила от желания. Постепенно Алоиза забывала о настоящем и безвольно уплывала в текучее прошлое, передав свое почти пятидесятилетнее тело той молодой женщине, которой она когда-то была. Со сладострастием слушала она, как из недр ее естества доносится песня любовного соблазна, которую распевает внезапно воскресшая в ней любящая женщина. И опять литературные примеры, на которые она опиралась в решающие моменты жизни, не несли ей помощи, скорей уж сбивали с толку. Как прежде не было в ней несгибаемого мужества Андромахи, так теперь она не находила в себе просветленной душевной силы, какая была в герцогине Тауэр. Слишком высоко подняла она планку и не смогла преодолеть ее, тем паче что планка эта, как выяснилось, разделяла жалкую чернь — живых людей — и благородных литературных героев. Алоиза была уязвлена, однако уязвленность причиняла не только мучения, но и приносила какое-то темное наслаждение. Потому-то она каждый день приходила в гостиную, укладывалась на диван и ловила в безмерном хаосе своей памяти беглые образы, быстролетные ощущения.