Взлет против ветра - страница 11
Но зато какой чудесной радостью наполнялась душа пилота, пересекавшего линию фронта уже на обратном пути курсом на восток. Человек и машина сливались воедино, торжествуя радость победы над опасностями, радость жизни и возвращения на родной аэродром. До того великой она была, эта радость жизни, что даже моторы пели по-особенному торжественно и ликующе.
Баталов посмотрел на высотомер: шестьсот метров, а впереди уже первые венчики от выстрелов, адресованных его «семерке». Какой-то снаряд нелепо сверкнул почти у самого кока винта, и машину едва-едва удалось бросить влево, и это было как нельзя своевременно, потому что в том пространстве, где она секунды назад находилась, сразу расплылись четыре облачка разрывов. И новое, совершенно неожиданное решение, ничем не повторявшее выработанный на земле план, появилось у него. Введя машину в крутой вираж, а затем в пикирование, Антон сделал вид, что атакует батарею. Свистел за фонарем ветер, черные лопасти винта рубили голубоватый морозный воздух. Бежала навстречу ощетинившаяся беспорядочно палящими орудиями земля. В самой низкой точке «ильюшин» с ярким петухом на борту выровнялся и над припорошенным снегом лесом рванулся на запад. Всего три минуты надо было пройти до железнодорожного узла. Когда по всем расчетам должен был вот-вот показаться городок, Баталов сильно потянул ручку на себя и опять выскочил на высоту в шестьсот метров. Отсюда как на ладони просматривалась станция, и он быстро пересчитал составы и на основных и на запасных путях. Их было четырнадцать, и только три под парами. Три паровоза стреляли в небо белесыми дымками. Разворачиваясь над станцией, он увидел, как бегут к орудиям из теплушек и землянок фашистские артиллеристы, и с ожесточением подумал: «Опоздали, голубчики! Небось во все горло орете теперь свое «аларм»[1]. Он выиграл время, совершив подход на бреющем полете. Зенитки нестройно забухали лишь в тот момент, когда штурмовик уже вышел из зоны поражения. Белесые дымки расплылись далеко за высоким килем. Стараясь миновать большие населенные пункты и не идти параллельно с магистральным шоссе, Баталов над лесами и разоренными захолустными деревушками подошел к линии фронта. Черный от снарядной копоти снег жирной чертой отмечал линию переднего края. Баталов по знакомым ориентирам знал, что скоро выйдет на Теплый Стан. Чтобы поскорее увидеть знакомые очертания летного поля, он набрал еще двести метров высоты. По радио передал коротко и бодро:
— Над объектом прошел. Четырнадцать. Под парами три.
— Спасибо. Тебя понял. Ждем, — коротко ответил ему невидимый Коржов.
Ровно гудел мотор. Черный диск от бешено вращающегося винта чертил небо. А оно было хрупкое и удивительно чистое. Легкие перистые облачка с подпалинками от солнца казались примороженными. Где-то очень еще далеко, скованные густой дымкой, лежали каменные кварталы Москвы. Аэродром уже обозначился, и ему бросились в глаза и зыбкая линия лесной опушки, и скрещение бетонированных полос, на которых не было ни одного самолета. Радостное ощущение покоя охватило Антона. Он воспринимал аэродром, как пловец воспринимает берег, до которого уже остались считанные метры, зная, что это расстояние он спокойно преодолеет. И какое же, право, счастье, когда надежная бетонированная полоса окажется под твердыми шинами твоего штурмовика. Доброе тихое настроение овладело Антоном, и даже запеть ему захотелось. Он был совершенно безголосым и всегда, потупившись, молчал на земле, когда собравшиеся гурьбой летчики запевали. Но, как и все безголосые, он любил петь в одиночестве или если не петь, то просто мурлыкать себе под нос какой-нибудь мотив.
На мгновение ему показалось, будто солнце стало светить не так ярко, а в кабине сделалось чуть темнее. Антон глянул в правую форточку фонаря и почувствовал, что ноги, лежавшие на педалях, мгновенно стали безжизненными, а рука, сжимающая тяжелую ручку управления, ватной. Справа, вровень с ним, почти крыло в крыло, как на параде, шла машина, в классификации которой он бы не ошибся даже и во сне. Мертво поблескивали заклепки на металлических листах, одевших ее острый нос. Траурной рамкой был круг от вращающегося винта. Под заклепками Антон разглядел надпись на чужом языке. Из-за неспособности к лингвистике в школе по этому языку он никогда не имел больше тройки с плюсом. Когда он повернул свою голову чуть вправо, увидел остекленную кабину, под нею три строчки разноцветных звездочек (обливаясь холодным потом, он мгновенно их пересчитал) и рядом с ними аккуратно нарисованный червонный туз, пронзенный остроконечной стрелой. Но самое главное — под остекленным пилотским колпаком «Мессершмитта-109» он разглядел обрамленное шлемом улыбающееся лицо летчика. Это был первый живой немец, увиденный им за шесть месяцев войны, и это произошло на высоте восемьсот метров над землей. У немца были прищуренные косящие глаза и лицо, которое никак уж нельзя было бы назвать отталкивающим. Улыбка на тонких губах показалась даже добродушной. Плюс к тому немец откровенно подмигивал Антону левым глазом. Минуту они шли рядом, и это была тяжкая, длинная минута. Затем немец укоризненно покачал головой, словно порицал Антона за какую-то шалость. Потом, как строгий школьный учитель, поднял вверх указательный палец правой руки и, не переставая улыбаться, показал этим пальцем сначала на себя, затем на Антона и после вниз. Это означало: сейчас я спущу тебя на землю!