Взлетная полоса - страница 6

И снова перед глазами всплыло явственно: женщина в косынке несет на плече мальчонку. Светится пушистым одуванчиком головенка, худые ножонки, оцарапанные коленки… И неожиданно опять ударило под сердце затаенной и скрываемой болью. Бессильно осела на табурет, рванула, царапаясь, по горлу, сбрасывая дурацкий бантик с блузки, задыхаясь. «Господи, матерь божья, богородица, — дева ясная. И за что мне такая мука?!» Ведь и к проклятой Софочке бегает еженедельно, и на швейной машинке строчит, обламывая ногти, только для одного — не опомнился бы Даня, не понял, что ему иная женщина предназначена, не заскучал бы от того, что семья-то никакая. Ну что это за семья, счастье какое мужику без сына?

Сколько раз уже бегала тайком к докторам, жаловалась. Обмирая от стыда, рассказывала тайное. Те слушали привычно-лениво, мяли ее тугую по-девичьи грудь, тискали живот, обстукивали. Вопросы были одни: «Тифом болели?» — «Болела!», «Голодали?» — «Ну а кто не голодал? Вся Россия голодала!». Так почему же только ей говорят: «Последствия», почему только ей — «Ждите», почему только ее догнала судьба и голодуха и так наказала? За что?

Ведь в самое страшное время, когда гражданская война докрасна калилась, Астрахань горела и на нее кидали бомбы с аэропланов славяно-британского добровольческого корпуса беляки и англичане, была радость — с Данечкой полюбились, И свадьба была у них на астраханском красном аэродроме, и сладкие ночи на песчаном волжском берегу, и надежда — не сгорит он в небе, не грохнется об землю, сохранит его судьбина для нее, на долгую жизнь.

Только дед хмурился:

— Ну и нашла ты себе супруга, дуреха! У них, которые по небесам летают, закон понятный: где на землю сел, там ему и жена! Тем паче человек служивый, ныне приказано над Астраханью порхать, завтра приказ придет в иное место! А тебе что остается? Брюхо носить?

Так оно и вышло, осенью девятнадцатого года ушел авиационный красный отряд имени Томазо Кампанеллы сначала на Черный Яр, в сторону Царицына, а потом и вообще запропал.

Заковало льдами Волгу, укатились куда-то фронты, потом сызнова лето грянуло, дед, штопая деревянной иглицей дырявые сети в их хибаре, возле кладбища, гундел:

— Как полагаете далее существовать, дочка моя дорогая, летчица-налетчица? И в какой-такой вселенной ныне обретается ваш супруг почтенный? Ведь ни слуху ни духу… Говорят, энтим, которые керосином в воздусях на своих небесных колесницах тут смердели, ныне приказ от Ленина вышел: лететь за кордоны и творить всепланетную мировую революцию! Очень даже для них обыкновенное дело! И твой хахаль, с которым ты без венчания кругом кустика по-собачьи окрутилась, в текущий момент, вполне возможно, в городе Париже с какой-нибудь сладкой, наподобие монпансье, мамзелью обнимается, и она ему польку-бабочку без музыки танцует! Сходи в церковь, дура, да свечу поставь, хотя бы за то, что яловая ходишь, лишнего рта в дом мне в подоле не принесла!

Доводил дед Маняшу ежедневно, так что она все чаще и чаще стала оставаться ночевать в лазарете, допоздна стирала бинты, мыла полы, в общем, работала не покладая рук.

Наконец не выдержала и пошла в военный комиссариат, сказала — хочет знать, где ее муж, красный военный летчик Щепкин Даниил Семенович. Ее выслушали внимательно, но объяснили только одно: местонахождение военной части, тем более отдельного авиационного отряда, в момент, когда белополяки с севера жмут, Европа кровью республику заливает, есть предмет высокой секретности. А когда она уже совсем отчаялась, в коридоре ее догнал комиссариатовский истопник, солдат с костылем, сказал сочувственно:

— Я тебе ничего не говорил, но вроде бы на Южный фронт отправляли ихний отряд, а не на польский!

Этого для нее было достаточно.

…Поезда ползали как улитки. Маняша добиралась до Таврии чертоломным кружным путем. Все терпела, глотала паровозный дым на скользких, мокрых от дождя крышах вагонов, цеплялась на шатком гремящем ходу за печные вьюшки, чтобы не сдуло, не сбросило на рельсы. Снимали с эшелонов — спала под лавками на гудевших от ора, загаженных, вонючих от противотифозной карболки вокзалах. Одно радовало — так оборвалась в пути, исчумазилась, в такое чучело обратилась, что никто больше не тянул жадных рук, не старался обнять.