Взрыв - страница 6

стр.

«Нет, — решил Филимонов, — это не начальство».

— Кто таков будешь? — спросил он.

— Я назначен к вам в бригаду, товарищи. На должность землекопа, — сказал человек и, помолчав, добавил: — Согласно штатному расписанию.

Снова стало тихо. Снова перестали жевать.

Бригада в упор разглядывала нового, и ей, бригаде, было смешно и немножко странно, как это управляющий, мужик с понятием, взял такого хилого пожилого человека землекопом.

Кто-то присвистнул озадаченно.

А Зинка Морохина, баба здоровенная и языкатая, хлопнула себя по могучим ляжкам и заорала:

— Ну, ребяты, теперь живем! К завтрему ж триста процентов ка-а-ак влупим с новым-то товарищем! Вот же ж насмешил, фитюля, трах-тара-рах-бах!

Новый переложил узелок из руки в руку, шагнул к Зинке и тихим своим голосом сказал:

— Вы меня извините, но очень стыдно ругаться. Особенно женщине. Понимаете, товарищ, это ужасно стыдно. Это совсем неженственно.

И Зинка при гробовой тишине и недоумении бригады начала вдруг заливаться густым, даже каким-то синюшным румянцем.

Нельзя сказать, чтобы Зинку никогда не пытались укорять. Но делалось это обычно раздраженно или зло людьми, задетыми ею, а тут...

От неожиданности этих тихих слов челюсть у Зинки отвалилась, и такое изумление было на ее лице, что новый смущенно улыбнулся и совсем уж ее доконал.

— Да я так... Если я вас обидел своим замечанием... Вы не переживайте, пожалуйста, — забормотал он.

— Ах ты... ах ты, гнида... — только и смогла выдавить Зинка и вылетела из прорабки.

И тут же грохнул хохот.

Филимонов просто стонал от смеха и, сгребая слезы со щек своей невероятной ручищей, приговаривал:

— Неженственно, а? Братцы! Он Зинку чуть не забидел, а?

И при каждой фразе вновь взрывался хохот.

— Ну ты, брат, даешь! — расслабленно сказал Филимонов, когда все изнемогли от смеха и немного утихли. — Ну, даешь. Ты в театре, случаем, не работал?

— Нет. В театре не пришлось, — ответил новый и поглядел на бригадира с таким странным выражением, что тот сразу нахмурился и уже совсем серьезно сказал:

— Идите на склад, получите спецовку и резиновые сапоги. В траншее вода. Если, конечно, товарищ мастер не возражает.

Филимонов обернулся к тихо сидевшему за своим столом Балашову. Тот поспешно кивнул.

Новый повернулся и зашагал прочь, осторожно перешагивая журавлиными ногами лужи, держа на отлете свой узелок.

А вся бригада столпилась у двери и глядела ему вслед.

— Во, чудила! — сказал кто-то.

Так появился в бригаде Травкин, Божий Одуванчик, Смерть Кащея. Иногда прозвища эти усекались, и тогда к нему обращались попроще: Одуванчик, Кащей, Божий. На все эти имена Травкин охотно отзывался — совершенно безотказный, обязательный человек.

В бригаде были еще два старика, но тех Филимонов «на землю» не ставил. Тут и молодой не всякий потянет.

Старики тюкали топорами. Хоть плотников по штату и не полагалось бригаде, но плотничья работа всегда находилась.

Они затесывали шпунт, сколачивали немудреную опалубку, визирки, что-нибудь не спеша перетаскивали. Да еще ворчали, как все старики на свете. Какая, мол, у нынешних служба. За машинами крохи подбирают. Одно название — землекопы. То ли дело раньше...

В общем, старики копошились, и слава богу.

Но с Травкиным вышло иначе. На следующее утро, когда Филимонов, вздыхая и украдкой поглядывая на нового, думал, какое б ему дать дело, чтобы этот чудак в первый же день не надорвал себе пуп, вскочила Зинка.

— А што, бригадир, давай нам этого красавца в отвал трубу глиной засыпать. Работа как раз по ему, не пыльная, трах... — начала и вдруг осеклась Зинка.

И сама необыкновенно удивилась, оглядела всех недоумевающими глазами.

В прорабке стало тихо.

Филимонов нахмурился. Уж он-то знал, что она предлагает. Трудней ничего пока в бригаде не было. На засыпке вкалывали трое: два могучих парняги, дружки — демобилизованные Мишка и Паша, да Зинка, которой за пятнадцать лет работы лопатой всякое дело было в игрушку. Но для любого нового человека, будь он хоть из железа, такая работенка без привычки кончится или позором, или чем похуже, если человек поупрямей.

Все это Филимонов знал. И ему стало жаль Травкина.