Я иду тебя искать - страница 17

Денис молча вынул тетрадку из его рук, быстро пролистал и протянул мне. Я тоже начал перевертывать странички. Откровения были убийственны. «Познай самого себя». «Бережливый не похож на скупого». «Средний путь — самый безопасный». «Человеколюбие — вот первейшая из добродетелей». Что со всем этим делать? Видимо, Он выискивал в книгах афоризмы, то, что составители энциклопедий именуют «мудростью поколений», «крылатыми фразами великих людей», и выписывал в свою книжечку. Я давно подозревал, что Он не читает книг, а использует их для какой-то утилитарной цели, как пособия, что ли, или методические указания. И оказался прав. Он искал в них постулаты и руководство по прохождению жизненного пути (не выживания, а именно что проживания), вроде руководства по вышиванию крестиком. Ведь тот, кто пишет книжки, по определению умнее других. Так Он считал. А интересно, Он правда руководствовался советами типа «познай самого себя»? А интересно, Он никогда не получал простого удовольствия от чтения книг? От того, что живет, дышит, ходит, глядит? Без цели? Удовольствие от процесса — оно было Ему недоступно? Совсем? Напрочь? И все, что Им делалось, делалось только с определенными намерениями, целями, смыслами, по определенным причинам, которые влекли за собой определенные следствия? И еще интересно… Впрочем, нет, неинтересно. Я и так знаю почему. Почему все эти цитаты, цитатки, наспех и невзначай брошенные фразочки, афоризмы, сказанные и написанные ради красного словца, с мясом вырванные Им из контекста и перенесенные на страницы заветной книжицы, почему они носят такой общий, неконкретный, необязательный, ненужный, расплывчатый и банальный характер. Сказать, почему? Да ладно, лучше промолчу.

Я все листал и листал исписанные странички, и во мне поднималось смутное душное чувство мелкой и страшной бессмысленности. И тут почерк неуловимо изменился — слегка пошел вразнос, буква «к» повалилась влево, «о» дала разрыв в правом полукружии, «н» и «п» стали почти неразличимы, ну и так далее. И появились другие фамилии. Не только Гораций, Сенека и Вольтер. Какой-то Коровякин. Еще Мосечкин. Луговая. Коровякин встречался особенно часто. В разговорах Он никогда ни о Коровякине, ни о Мосечкине, ни о Луговой не упоминал. Я стал читать внимательнее. Слог был несколько угловатый, фразы рубленые, короткие.

«Сегодня утром шли с Мосечкиным по коридору. Навстречу Коровякин. Я поздоровался громко, внятно, но без подобострастия. Главное — достоинство. Он кивнул. Мосечкин тоже поздоровался, хотя они виделись до того. На кафедре. Луговая проговорилась, что Коровякин заглядывал на кафедру с утра и они все его видели. Кому он кивнул — Мосечкину или мне? Пришлось оглянуться и сказать «доброе утро» еще раз ему в спину. Коровякин тоже оглянулся. Кажется, был удивлен».

«Думал весь день. Пришел к выводу: все-таки Коровякин кивнул мне. Вряд ли он стал бы кивать Мосечкину, с которым уже виделся. Да, но тогда зачем Мосечкин опять поздоровался? Выслуживается?»

Коровякин, видимо, был Его начальником. Может быть, завкафедрой.

«Луговая что-то замышляет. Сегодня два раза ходила к Коровякину. Второй раз сидела почти два часа. Я сделал вид, что курю, и стоял на лестничной площадке. Смотрел, когда она выйдет. По часам — ровно через 1 час 48 минут».

«Заседание кафедры. Мосечкин, конечно, сел за первый стол, поближе к Коровякину. Это не его стол — Иванова. Иванов на больничном, так Мосечкин решил, что имеет право. Смотрел Коровякину в рот. Я промолчал, хотя тоже мог бы сесть впереди. Все заседание Мосечкин выскакивал. За что получил от Коровякина: «А вот вы… м-м-м… молодой человек, что-то очень сегодня мельтешите». Так ему и надо».

«Мосечкин выбрал все лучшие часы из учебного плана. А у него, между прочим, еще вечерники и коммерческое отделение. Почему мне не дали пятый курс? Решили, что не справлюсь? Да потому что на нашей кафедре совесть и достоинство не в чести, а я не из тех, кто гнет спину ради учебных часов».

«Выяснилась интрига с Луговой. Бегала к Коровякину выпрашивать аккредитацию на конференцию в Берлин. А доклад опять будем писать всей кафедрой. Сама-то она ничего не может».