Я сам себе жена - страница 14
Уже осенью 1945 года никто в доме на улице Энгельуфер не смог мне ничего сказать о той еврейской семье или их местопребывании. Увезены, сгинули без права оставить по себе память. С 1946 по 1948 год я хранил этот шкаф в замке Фридрихсфельде, выставлял его, рассказывал его историю. Потом перевез его в свой родной дом, а в 1960 году — в свой музей грюндерства. Узнав, что в Берлине вновь будет создан еврейский музей, я в июне 1986 года подарил его еврейской общине на Ораниенбургской улице.
Пусть это фантазия, но и сегодня, когда я смотрю на него, мне кажется, что ящик хранит запах пудры, которой та еврейская женщина пользовалась, быть может, за день того, как ворвались нацистские палачи.
Если сегодня пройти от Янновицкого моста по улице Брюккен-штрассе и повернуть на Копеникер-штрассе, там, на правой стороне, можно увидеть одинокое дерево. Несколько в глубине улицы поднимаются современные дома. До бомбежек в самом конце войны там стояли доходные дома, построенные в прошлом столетии. В одном из них жила семья Данцигеров. Дружелюбная молодая фрау Данцигер приходила в лавку Бира обычно в сумерки, хотя «арийским» старьевщикам не разрешалось ничего покупать у евреев. Однажды она призналась: «Нам приходится продавать вещь за вещью, чтобы выжить». Вскоре мы стояли в их квартире, Макс Бир купил трехстворчатый зеркальный шкаф 1980 года, который я мог бы нарисовать и сегодня. Мы с Максом разбирали шкаф, а в кресле с высокой спинкой сидел древний дедушка и молча смотрел перед собой. Мне стало больно, что мы должны выносить мебель, которую, может быть, он сам расставил лет шестьдесят назад. Старик к тому времени уже ослеп и оглох и не замечал ничего, что делалось вокруг него. Когда мы в следующий раз пришли в квартиру, дедушка уже умер. «Ему хорошо, а кто знает, что еще ждет нас», — печально посмотрела на нас фрау Данцигер. Мы унесли то кресло, в котором сидел в своей шапочке этот старик с белоснежной бородой.
Приходя из школы, я всегда первым делом осматривал витрину Бира и через несколько дней обнаружил там фотографию в красивой рамке: мать со своими тремя дочерьми, снимок 1901 года. На стекле мелом была написана цена: три марки. Рано утром фрау Данцигер принесла последнюю вещь, свое последнее воспоминание. Вскоре после этого семья была депортирована и отправлена в газовую камеру лагеря уничтожения.
Однажды я пришел из школы поздно, меня оставили после уроков, потому что я не ладил с математикой. Макс Бир уже ушел с тележкой, фрау Бир написала мне адрес, опять «еврейское наследство», дала десять пфеннигов на трамвай, 1-ой линии городского кольца. В трамвае я прочитал фамилию и адрес: Хейманн, Принцен-штрассе, 99.
Дом был построен в восьмидесятые или девяностые годы прошлого века. Лепнина в стиле неоренессанса богато украшала фасад и лестницу, над парадной дверью — высокий красивый карниз. Кажется, это был первый или второй этаж, налево. Латунная табличка с фамилией «Хейманн» еще висела, но и здесь дверь была выпачкана красной краской. Дамы Хейманн, две незамужние сестры, им было 82 и 84 года. Ночью гестаповцы засунули их вместе с другими в грузовик. Куда? В Польшу? Где так много народу было убито при наступлении нацистов? В тамошние рабочие лагеря? Но что было делать двум старым дамам в рабочем лагере? Я носился с идеей поменять таблички с фамилией на дверях квартир или спрятать евреев в одиноких домах, чтобы гестаповцы не смогли никого найти. Но Макс Бир напомнил о многочисленных шпиках, маленьких гитлерах, лестничных шавках — он имел в виду старост домов, которые отравляли нам жизнь.
Квартира казалась мне домом скорби, а наша обычная возня — упаковывать и выносить — осквернением. Я держал в руках темно-коричневые настенные часы. Бросилась в глаза секундная стрелка: никогда раньше я не видел такого украшения, как звезда Давида.
Лет двадцать спустя меня позвали на распродажу домашнего имущества на улице Штралауер-аллее. Все уже было продано, кроме настенных часов. Я внимательнее к ним присмотрелся и узнал те, хейманновские. Видимо, во время войны они попали в эту квартиру из лавки Макса Бира.