«Я в Берлине. Сидоров» - страница 7

стр.

Поэзия для Антонии неразделимо соединяется с совестью. Функцию совести, некой твердой моральной опоры, имеет и образ Европы у Серени. Серени видит в Европе проявление того же божественного творческого принципа, который чтит Антония. Оба поэта идут рядом, как писала Антония семью годами раньше.

Греция была близка Антонии во многих смыслах. С семнадцати лет всю ее судьбу определила ее первая и последняя любовь — любовь к Антонио М. Черви, филологу-грецисту, преданному поклоннику Афин эпохи Платона и Перикла. В силу того же чувства древнегреческие культурные корни юга Италии — земли, связанной с любимым, — Антония воспринимала как свои собственные, воспринимая их с мистическим оттенком. Предметы из раскопок, фотографии древнегреческой скульптуры, попадая ей в руки, становились для нее реликвиями. Этим предметам она посвящала и стихи.

В «Афинской девушке» содержится ряд аллюзий на более раннее стихотворение Серени — «Третье декабря» (1940), написанное на смерть Антонии, с рядом скрытых цитат и намеков, понятных ее друзьям. Здесь звучат и ее мысли: единение-отождествление с умершими, одна из ее излюбленных идей, а также вера во всеобщее воскрешение, не христианское, эсхатологическое, а природное, связанное, возможно, с ницшеанской идеей «вечного возвращения». Голосом безвестной афинянки, олицетворяющей одновременно и Европу Серени, и Поэзию Антонии, миру возглашается весть «милости, надежды, благоговенья».

Восстановление связи с землей, ее природой и прошлым, и с умершими — своего рода «усилье воскресенья» — стало насущной потребностью итальянской поэзии после пережитой нацией катастрофы. Когда Антония Поцци писала об этом десятью-тринадцатью годами раньше, задолго до всего, что суждено было перенести Италии и Европе, ее голос был никому не слышен. Теперь призыв был громко повторен свежим голосом Серени, зазвучавшим с новой силой голосом Унгаретти[8]. Зерно упало на плодоносную почву и проросло. Голоса живых слились с голосами ушедших в чаянии нравственного возрождения страны.

Весь день — как единый вздох,
и вся Аттика — мрак.
И как отсвет стекает по темным,
в беге кружащимся стеклам вагона,
так вдали струится твое лицо
от венчика лампады, что зажигаешь
перед вечерней иконой.
Но здесь,
где все реже, подбитые, падают
жертвы последней охоты[9],
между рощ, уходящих через границу,
ах, беда! — чистый облик
слогов твоих рушится, превращаясь
в эту вымученную кириллицу…
Так и ты — меркнешь мало-помалу.
Ты не можешь остаться — вот, и пропала
в перестуках последнего мо́ста.

* * *
Скоро буду и я — растерянный странник,　
наудачу ищущий путь в тумане.　
Изнемогшие на лету, наземь павшие имена —　
друг за дружкою нижутся ноты,　
выпадая из хора — гаснущие черты
утраченных дней: Кайдари[10],
нежно-горькая раковина олив,
в моем праздном воспоминанье — или те
растерянные корабли на ветру Пирея.
И всё, что владело взором и слухом,
вдавленное в сырость, уже исчезло.
* * *
…Потому что судьба обернулась круто:
союзный флот крейсирует в море,
и поздние зреют плоды тревоги,
неся урожай другим, не тебе, деспинис[11].
Кто может спать, спит в снегах высоких,
там, в небесах, средь любимых умерших.
Ты с мертвыми встанешь, ты ими скажешь:
«Пусть надо мной вознесется знамя,
что прозвенит моим страданьем,
что просияет моими слезами;
пусть будут поля, где несется пенье
легкое, в годах обновленных, юных.
Та песнь сирен, что меня давила
тревогой, полосовавшей ночи,
вернется пусть измененной в эхо
милости, надежды, благоговенья».
* * *
Так, дальние, мы друг другу идем навстречу.
И иногда мне кажется, будто
мы рядом, деспинис, и солнце над нами,
счастливое даже для побежденных,
в Аттики милых садах зеленых,
где вновь о тебе распускается память.
Эшелон Афины-Местре, осень 1942, Северная Африка, осень 1944

Генрик Ворцель

Вотан уедет на поезде

Рассказ

Перевод с польского К. Старосельской



Уже который день ветер с воем бился о стены и гнал тучи на восток, а завтра немцам уезжать на запад, значит, попутным ветер не назовешь — он будет дуть в лицо. Стефан час назад вернулся из деревни, где как член комиссии по депортации ходил по домам и объявлял: «Morgen nach Vaterland!»