Я, верховный - страница 37

Напротив, дневной почерк тверд. Скор. Не знает бесполезных поллюций. Штрихи сходящиеся. Движение букв сопровождается вольным бегом волн, в особенности в росчерках. Ощущается напряжение, как между магнитными полюсами: притяжение к положительному — непрерывное приближение к некоему пределу. Строка не вмещается в свое русло. Выходит из берегов. В направлении справа налево сопротивление усиливается. Крючки, изгибы, закругления становятся четче. Бросается в глаза беглость пера. Но в обоих случаях слово само по себе нередко служит только для того, что ничему не служит. Какой прок от пасквилей? Это постыднейшее извращение самого назначения письменности! Зачем ткут пасквилянты свою паутину? Пишут. Переписывают. Марают бумагу. Блудодействуют с гнусным словом. Скатываются по наклонной плоскости подлости. И вдруг — точка. Смертельная встряска. Внезапный конец словоблудию пасквилянтов. Это не чернильная точка, а кое-что посущественнее; это точка, которую ставит пуля, входя в грудь врагов Родины. Она не допускает возражений. Она возглашает, что час возмездия пробил. И приводит приговор в исполнение.

Теперь ты понимаешь, почему мой почерк меняется в зависимости от угла, который образуют стрелки часов. В зависимости от расположения духа. В зависимости от направления ветра, от хода событий. В особенности когда я должен раскрыть, изобличить и покарать измену. Да, Ваше Превосходительство! Теперь я с полной ясностью понимаю ваши достославные слова. Я хочу, достославный секретарь, чтобы ты с еще большей ясностью понял твою обязанность найти автора анонимного листка. Где этот пасквиль? У вас под рукой, сеньор. Возьми его. Изучи его в соответствии с космографией письменности, которой я тебя научил. Ты сможешь с точностью узнать, в какой час дня или ночи была нацарапана эта бумажонка. Возьми лупу. Ступай по следу. Слушаюсь, Ваше Превосходительство.

(В тетради для личных записок)

Патиньо чихает, думая при этом не о науке письма, а о несварении желудка.

Теперь я уверен, что узнал почерк, которым написан анонимный листок. Написан с извращенностью, присущей больному уму. Как насыщен при всей своей краткости этот пасквиль, найденный на двери собора! Одни и те же слова выражают различные чувства в зависимости от умонастроения того, кто их произносит. Никто не говорит «мои слуги, штатские и военные» иначе как с целью привлечь внимание к тому, что это слуги, хотя бы от них не было никакого проку. Никто не приказывает, чтобы его труп был обезглавлен, кроме того, кто хочет, чтобы был обезглавлен труп другого. Никто не подписывает словами Я, ВЕРХОВНЫЙ пародию-подделку вроде этой, кроме того, кто страдает от крайней приниженности. Безнаказанность? Не знаю, не знаю... Тем не менее никакую возможность не следует отвергать. Гм. Так. Ага! Рассмотрим получше. Без сомнения, это ночной почерк. Волны ослабевают книзу. Кривые сталкиваются, образуя угловатые линии; стремятся разрядить свою энергию в землю. Сопротивление справа сильнее. Штрихи центростремительные, дрожащие, сомкнутые, как губы немого.

В былые времена я проделывал с двумя белыми воронами опыт по литеромантии[62], который всегда давал хорошие результаты. Я чертил на земле круг с радиусом в человеческую ступню. С тем же радиусом, что у солнечного диска перед самым заходом. Делил этот круг на двадцать четыре равных сектора. В каждом из них писал одну букву алфавита. На каждую букву клал по зерну маиса. Потом приказывал принести Тиберия и Калигулу. Тиберий быстро склевывал зерна с букв, составляющих предсказание. Одноглазый Калигула — с букв, предвещающих противоположное. Один из них всегда попадал в точку. То один, то другой, попеременно. А иногда и тот, и другой. Инстинкт моих стервятников куда вернее, чем наука гаруспициев[63]. Питающиеся парагвайским маисом стервятники-графологи пишут свои предсказания в круге, начерченном на земле. Им нет надобности, как воронам Цезаря, писать их в небесах римской империи.

(На полях, красными чернилами)

Внимание! Перечитать «Против одного», часть первую. Предисловие о добровольном рабстве. Черновик, наверное, заложен между страницами «Духа законов» или «Государя»