Я, верховный - страница 53
, тоже видел Ваше Превосходительство одетым таким образом, когда он со своим товарищем и коллегой Марселино Лончаном[93] прибыл в этот город 30 июля 1819, спустя четыре года после высылки англичан. У Верховного Диктатора вид внушительный! — пишут швейцарские хирурги в IV главе, на 56 странице своей книги. В этот день в соответствии с этикетом он был в голубом мундире с галунами и наброшенном на плечи вишневом плаще — форме испанского бригадного генерала... Никогда я не носил формы испанского бригадного генерала! Я скорее предпочел бы нищенские отрепья. Я сам нарисовал костюмы, приличествующие Верховному Диктатору. Вы тысячу раз правы, Ваше Превосходительство. Все эти англичанишки и иже с ними были круглыми невеждами. Они не поняли, что форма нашего Верховного — верховная и единственная в своем роде форма. Они только и увидели вишневый плащ, жилет, панталоны и ботинки с золотыми пряжками... Жалкие людишки! Они видят эмблему моей власти в пряжках на моих ботинках. Они не способны поднять глаза выше. Они видят в таких пряжках нечто чудесное: золотой кадуцей Меркурия, лампу Аладдина. С таким же успехом они могли изобразить меня с перьями Птицы-которая-никогда-не-садится, в плаще Маккавея, с золотыми шпорами великого визиря. Совершенно верно, Ваше Превосходительство! Таким вас видели иностранишки. А я спрашиваю тебя, каким ты меня видишь. Я, сеньор, вижу вас в накинутом на плечи черном плаще с пунцовой подкладкой... Нет, дубина. На плечи у меня накинут мой спальный халат, предназначенный для вечного сна, превратившийся в лохмотья халат, который уже не может прикрыть наготу моего костяка.
(В тетради для личных записок)
Негритенок, отфыркиваясь, вынырнул из воды. Сверкают его ослепительно белые зубы. Он бултыхается вместе со всей детворой. Женщины принялись опять колотить вальками грязное белье, судача между собой. Таким же, как этот негритенок, был и раб Хосе Мария Пилар. Он был, должно быть, в том же возрасте, когда я купил его вместе с двумя старыми рабынями, Сантой и Аной. За них я заплатил гораздо меньше ввиду их пожилого возраста и болезни — у обеих тело было покрыто язвами. Старухи выздоровели и живут до сих пор. Они преданы мне до гроба. А вот негр Пилар мне изменил. Мне пришлось излечить его от язвы предательства под апельсиновым деревом. Порох всегда хорошее лекарство для безнадежных больных.
Я стал здесь призраком. Ни черным, ни белым. Не то серым, не то бесцветным. Я раздваиваюсь в лживом зеркале. Те, кто останавливались на моей внешности для того ли, чтобы очернить, или для того, чтобы превознести меня, разошлись в описании моего платья. И в еще большей мере в описании моей наружности. Что же тут удивительного, если я сам не узнаю себя в фантоме, который смотрит на меня! Все, как завороженные, уставились на несуществующие золотые пряжки — на самом деле они были в лучшем случае серебряными. Последнюю пару, которую я носил до того, как нога у меня распухла от подагры, я подарил освобожденному рабу Макарио, моему крестнику, сыну предателя-камердинера Хосе Марии Пилара. Последним желанием этого негодяя было, чтобы его отпрыска тоже звали Хосе Мария. Но я велел наречь его при крещении Макарио, чтобы ему не пришлось нести бремя имени, унаследованного от предателя. Я отдал его на попечение рабынь. Он возился в золе. Я дал ему пряжки, чтобы он играл с ними. Ребенок Макарио исчез. Улетучился, как дым. Точно сквозь землю провалился. Исчез как живое, реальное существо. Через много времени он вновь появился в гнусных писаниях, которые публикуют за границей странствующие щелкоперы. Они вырвали Макарио из действительности, лишили его доброй натуры и в своих измышлениях превратили в нового предателя.
Солнце заходит, последним заревом озарив порт. Чернеют ветви апельсинового дерева. Я все еще вижу его, приложив руку козырьком к глазам. Его листва сливается с фалангами моих пальцев. От печальных мыслей оно иссохло скорее, чем мои кости. Превратилось в тонкую карикатуру на дерево. Мачеха-природа, ты искуснее самых искусных пасквилянтов. У тебя слишком богатое воображение для подражательства. Даже когда ты подражаешь, ты создаешь нечто новое. Замкнутый в этой дыре, я могу только копировать тебя. Апельсиновое дерево за окном передразнивает мою костлявую руку. Оно сильнее меня — я не могу перенести его на эти листки и занять его место над обрывом. Негритенок писает на его ствол; может быть, ему удастся оживить его. Я могу только писать, иначе говоря, убивать живое. И делать еще более мертвым то, что и без того мертво. Я, похожий на скорченное дерево, вросший в перину и вымокший в собственной испарине и моче, жалок и беспомощен, как птица, лишившаяся оперения, и перо вываливается у меня из руки.