Я вернусь! Неудачные каникулы - страница 7

Мы стоим и молчим минуту, или пять, или десять, а поезд всё несётся вперёд по старой стальной дороге, извилистая речка течёт рядом с поездом, ивы никнут к воде, и большие глянцевые листья кувшинок распластались на тихих плёсах. На всхолмлённых полях ярко зеленеют всходы, две сосны, обнявшись ветвями, промелькнули за окном.

— Люблю дороги, — говорит Вольфрам. — Люблю движение. На поездах, на самолётах, на машине, на оленях, на собаках, на своих двоих… Отличная штука — чувствовать себя в пути!

— Здорово, — соглашаюсь я.

А может, эта костлявая старуха Судьба всё-таки существует? Может, она и не костлявая, и не старуха? С чего я взял? Возможно, что она довольно привлекательная особа… Вольфрам стоял в школьном коридоре и выглядывал рослого крепкого парня. И первым выбежал я. Если бы Вольфрам наткнулся на Костю Чернова из восьмого «А», меня сейчас бы не было здесь в поезде.

Вольфрам пристально смотрит в окно. Холмистые поля в свежей зелени хлебов проносятся мимо. Небольшая рощица мелькнула и отстала. Золотой диск солнца медленно выкатывается по невидимой голубой тропинке всё выше и выше. О чём думает Вольфрам? О той женщине, которая его провожала?

— Вольфрам, кто это тебя провожал?

— Жена, — коротко отзывается Вольфрам, по-прежнему глядя в окно.

— Я так и подумал. Будет ждать.

— Она через два дня вылетает в Якутию, — говорит Вольфрам.

— Тоже геолог?

— Нет. Педагог. К родным в гости.

Вот как. Значит, она якутка.

— Отец у неё русский, — говорит Вольфрам. — Из семьи политических ссыльных. А мать якутка.

Опять тихонько скрипит дверь купе.

— Что там? Станция?

Витька изволил наконец выспаться и теперь бесцеремонно вдавливается в моё плечо, словно нет в вагоне других окон.

— Какая станция?

— Никакой.

— А что?

— Ничего, — говорит Вольфрам. — Ничего особенного. Просто русские дали…

Небо — огромное. И степь — огромная. Впрочем, всё в мире относительно. Маленькому жучку зелёное поле бильярдного стола казалось бы столь же просторным, какой мне сейчас кажется степь.

Дорогу словно прочертили по линейке. Позади нашей машины вьётся лохматый серый хвост пыли.

Мы едем по Башкирии. Автономная республика, столица — Уфа. Нефть. Салават Юлаев. Ещё я смотрел зимой спектакль о Башкирии «В ночь лунного затмения». Вот над этими степями было лунное затмение, в эту голую степь прогнали влюблённых разгневанные старцы.

Солнце краем зашло за облако, и на зелёную степь, притемнив её, легла тень. Мы едем по затенённой части, а справа лежит солнечная. Но вот солнце совсем скрылось за облаком, и степь стала одинаковая.

Я стою, держась за кабинку. Тёплый ветер, пропахший землёй и травами, бьёт мне в лицо. Я смотрю на степь и сочиняю стихи.

Сам не знаю, что это со мной. Но стихи мучают, как невыученный урок. Главное — и не сочиняются, и покоя не дают.

Никак не придумывается, чего я ищу. Степей — не пей — репей… Рифмы великолепные, но смысла ни на грош. А если попробовать сначала без рифмы? «Я ищу…» Без рифмы я тоже не знаю, чего ищу. Про тревогу — это честно. А вот поиски… «Я ищу…» Что, всегда стихи сочиняются с такими муками? А читаешь — как будто бы слова так и жили всегда в готовых звучных сочетаниях.

— Озеро! — Витька толкает меня в бок.

— Иди ты…

Казалось, вот-вот найду конец строфы, так нет, надо ему было с этим озером! Подумаешь, озеро… Где оно? А, вон…

Озеро — почти точный овал. Голубой овал в светло-зелёном окружении камышей. На озере плавают утки. Неужели дикие?

— Вольфрам, утки дикие?

— Дикие. Здесь их много…

Машину вдруг сильно тряхнуло. Можно ли сочинять стихи, когда тебе всё время мешают? То Витька, то эта тряска…

Дорога поднялась немного в гору, потом спустилась; степь здесь была уже не такая ровная. Впереди показался карьер, за ним — посёлок. Машина замедлила ход на пыльной дороге. Одноэтажные деревянные дома потянулись по обе стороны дороги, сады и огороды просторно раскинулись между ними. Возле почерневших ворот машина остановилась.