Ястребиный источник - страница 17

Вступи в потемки лестницы крутой,[75]

Сосредоточься на кружном подъеме,

Отринь все мысли суетные, кроме

Стремленья к звездной вышине слепой,

К той черной пропасти над головой,

Откуда свет раздробленный струится

Сквозь древние щербатые бойницы.

Как разграничить душу с темнотой?

Меч рода Сато[76] — на моих коленях;

Сверкает зеркалом его клинок,

Не затупился он и не поблек,

Хранимый, как святыня, в поколеньях.

Цветами вышитый старинный шелк,

Обернутый вкруг деревянных ножен,

Потерся, выцвел — но доныне должен

Он красоте служить — и помнит долг.

К чему под старость символом любви

И символом войны тревожить память?

Воображеньем яви не поправить,

Блужданья тщетных помыслов прерви;

Знай, только эта ночь без пробужденья,

Где все земное канет без следа,

Могла б тебя избавить навсегда

От преступлений смерти и рожденья.[77]

Меч, выкованный пять веков назад

Рукой Монташиги,[78] и шелк узорный,

Обрывок платья барыни придворной,

Пурпуровый, как сердце и закат, —

Я объявляю символами дня,

Наперекор эмблеме башни черной,

И жизни требую себе повторной,

Как требует поживы солдатня.

В бессрочной тьме, в блаженной той ночи,

Такая полнота объемлет разум,

Что глохнет, слепнет и немеет разом

Сознанье, не умея отличить

«Где» от «когда», начало от конца —

И в эмпиреи, так сказать, взлетает!

Лишь мертвые блаженство обретают;

Но мысль об этом тяжелей свинца.

Слеп человек, а жажда жить сильна.

И почему б из лужи не напиться?

И почему бы мне не воплотиться

Еще хоть раз — чтоб испытать сполна

Все, с самого начала; детский ужас

Беспомощности, едкий вкус обид,

Взросленья муки, отроческий стыд,

Подростка мнительного неуклюжесть?

А взрослый в окружении врагов? —

Куда бежать от взоров их брезгливых,

Кривых зеркал, холодных и глумливых?

Как не уверовать в конце концов,

Что это пугало — ты сам и есть

В своем убогом истинном обличьи?

Как отличить увечье от величья,

Сквозь оргию ветров расслышать весть?

Согласен пережить все это снова

И снова окунуться с головой

В ту, полную лягушачьей икрой,

Канаву, где слепой гвоздит слепого,

И даже в ту, мутнейшую из всех,

Канаву расточенья и банкротства,

Где молится гордячке сумасбродство,

Бог весть каких ища себе утех.

Я мог бы до истоков проследить

Свои поступки, мысли, заблужденья;

Без криводушья и предубежденья

Изведать все — чтоб все себе простить!

И жалкого раскаянья взамен

Такая радость в сердце поселится,

Что можно петь, плясать и веселиться;

Блаженна жизнь — и мир благословен.

Священна эта земля

И древний над ней дозор;

Бурлящей крови напор

Поставил башню стоймя

Над грудой ветхих лачуг —

Как средоточье и связь

Дремотных родов. Смеясь,

Я символ мощи воздвиг

Над вялым гулом молвы

И, ставя строфу на строфу,

Пою эпоху свою,

Гниющую с головы.

Был в Александрии маяк знаменитый,[79] и был

Столп Вавилонский вахтенной книгой плывущих по небу светил;

И Шелли башни свои — твердыни раздумий — в мечтах возводил.[80]

Я провозглашаю, что эта башня — мой дом,

Лестница предков — ступени, кружащие каторжным колесом;

Голдсмит и Свифт, Беркли и Бёрк[81] брали тот же подъем.

Свифт, в исступленьи пифийском проклявший сей мир,

Ибо сердцем истерзанным влекся он к тем, кто унижен и сир,

Голдсмит, со вкусом цедивший ума эликсир,

И высокомысленный Бёрк, полагавший так,

Что государство есть древо, империя листьев и птах,

Чуждая мертвой цифири, копающей прах.

И благочестивейший Беркли, считавший сном

Этот скотский бессмысленный мир с его расплодившимся злом:

Отврати от него свою мысль — и растает фантом.

Яростное негодованье[82] и рабская кабала —

Шпоры творческой воли, движители ремесла,

Все, что не Бог, в этом пламени духа сгорает дотла.

Свет от луны сияющим пятном

Лег на пол, накрест рамою расчерчен;

Века прошли, но он все так же млечен,

И крови жертв не различить на нем.

На этом самом месте, хмуря брови,

Стоял палач, творящий свой обряд,