— Сказывала тебе, не зачинай в ней, во мне зачни. Так нет, молодого теста ему захотелось. А не один ли хуй–то, в какую ямку сеять. Вот и страдаешь теперь, олух Молохов.
— Я люблю её, — оправдывается Рома.
— Во–о–она чё, — усмехается мать. — А меня, значит, не любишь?
— Ну что ты, мамонька, люблю и тебя.
— А доказать смогёшь? — она суёт свою плотную красноватую руку с короткими, как обрубки, пальцами в Ромин пах и мнёт там. — Могёшь?.. Ну–ка, ну–ка, не слышу… Ух ты! Могёшь, гляди–ка, — довольно говорит она, поднимается с места и пересаживается на колени к сыну. Одной рукой требовательно обхватывает его затылок, другой быстро расстёгивает на груди халат и прижимает Ромино лицо к студням своих грудей.
— Ыст! — доносится из большой коробки с надписью «Доширак», стоящей в углу, между холодильником и стенкой, у батареи. — Ыст, ыст!
— Ой, — мать расплывается в улыбке, сползает с сыновых коленей, — проснулся. Проснулся, маленький. Разбудила бабка, да? Разбудила, сволочь старая…
Она достаёт из холодильника бутылочку с Машиной кровью и приседает перед коробкой на корточки.
— Плоснулась бабина ладость, — сюсюкает она. — Ку́сать захотел маненький, ку–у–сать. Ну на, потьмокай, потьмокай, мой холосый.