Анри поднял рюмку.
— А как приятель твой — официант?
— Ничего. Живет.
— Ты себя имеешь в виду? — спросил я.
— Себя или кого другого — какая разница. Марии вот больше нет.
— Значит, все-таки умерла.
— Можно и так сказать. В последние годы совсем одряхлела, поседела, дрожь появилась. Уже и на черную работу не годна стала. С головой у ней тоже, как я сказал, было не в порядке. Многое из случившегося позабыла, а жила небылицами. Все думала, что где-то у нее есть сын, что надо о нем заботиться.
«Слушай, миленькая, — сказал однажды хозяин. — Ты думаешь, это справедливо, что я тебя содержу, а ты ничего не делаешь. Ты же знаешь, что положение у меня и без того не розовое.»
«Что делать, Йоган, нету у меня сил. Найди мне что полегче и увидишь — не откажу. Мне же ведь надо и о сыне думать, правда? Когда-нибудь мальчик вернется. Что я ему дам?»
«Конечно, — говорит. — Будешь работать, а заработанное станем откладывать. Сыну ведь тоже нужно свое.»
И устроил ее. Догадываетесь, наверно? Просит милостыню с увядшими цветами из ваз. Не к чему выбрасывать чуть привядшие цветы.
— А ты все еще при этом человеке?
— Какое это имеет значение? — сказал Анри, протирая глаза. — Теперь уже все равно. Как после смерти. Или пятой рюмки. Ваш поезд, наверно, уже пришел.
* * *
На днях, роясь в книгах, я нашел в швейцарском путеводителе засохшую розу, помятую и совсем побуревшую. Сперва я не мог вспомнить, зачем сохранил этот мусор. Потом передо мною всплыло робкое старушечье лицо с двумя влажными синими глазами, блестевшими под старомодной соломенной шляпкой.
И как когда-то, я услыхал трепещущий кроткий голос:
— Одну розу, господин…
(Перевел Д.Прокофьев)