Юрг Иенач - страница 22

Тот в испуге молчал; тогда Иенач схватил обоюдоострый нож, которым нарезал хлеб, и приложил грозное лезвие к брыжжам гостя.

Вазер не сдался бы и тут, настолько он был возмущен; однако, пытаясь вырваться, он сделал неосторожное движение, и наостренное лезвие оцарапало ему шею; капельки крови потекли за воротник.

— Оставь меня, Юрг, — сказал Вазер, побледнев и содрогнувшись от ощущения этой теплой струи. — Я тебе что-то покажу!

Прежде всего он достал белый носовой платок и тщательно вытер кровь; затем извлек свою записную книжку, раскрыл на той странице, где сделал набросок колонн с Юлийского перевала, и положил на стол перед Иеначем.

Тот торопливо схватил книжку, с первого же взгляда увидел вписанные Лукрецией слова и, сразу же помрачнев, погрузился в раздумье.

Молча наблюдавший за ним Вазер был до глубины души испуган впечатлением от этой вести, которую сам же, помимо своей воли, доставил Иеначу от Лукреции. Откуда было ему предвидеть, как быстро проницательный ум народного вождя сумеет уловить взаимную зависимость событий и с неумолимой логикой связать их между собой. Он сидел вполоборота, и на его лице сменялись скорбь и гнев, умиление и суровая решимость.

— Бедненькая Лукреция, — услышал Вазер вырвавшийся у него вздох; но постепенно выражение его лица становилось все загадочнее, все непроницаемее и, наконец, будто совсем замкнулось от постороннего взгляда.

— Они были на Юлийском перевале… значит, ее отец в Граубюндене… Ты, горделивый Помпео Планта, выбрал Робустелли себе в сообщники… Как же низко ты пал! — вымолвил он почти спокойным тоном. — И вдруг вскочил: — Опять меня подвела окаянная горячность! Не правда ли, Вазер, ты довольно натерпелся от нее еще в школе? Видимо, я по сей день не научился владеть собой!.. Ну, ступай спать, усни и забудь это неприятное происшествие! Завтра по утреннему холодку мы отправимся в Фуэнтес верхом на двух отличных мулах. Я постараюсь быть прежним добрым товарищем. Дорогой успеем побеседовать по душе.

Вазер проснулся еще до рассвета. Когда он с трудом распахнул ставню, загороженную и оплетенную ветвями и листвой раскидистой смоковницы, в нем боролись противоречивые желания. Заснул он с твердым намерением, не мешкая, кратчайшим путем на Кьявенну покинуть чересчур богатую неожиданностями Вальтеллину и своего необузданного друга. Однако живительный сон смягчил вчерашние впечатления и поколебал его решимость. Верх взяла любовь к другу юности. Можно ли ставить этот бурный выпад в укор столь пылкой натуре, к тому же не облагороженной городскими обычаями, когда под угрозой отчизна и жизнь? Ведь он-то с давних пор знал переменчивый нрав Юрга, его дикие, несдержанные выходки! Бесспорно одно: внезапным отъездом он никак не предотвратил бы тех бед, которые могли явиться следствием половинчатых признаний, вырванных у него Иеначем; если же он останется и без утайки расскажет другу все, что видел и слышал, тот, несомненно, ответит ему таким же доверием, и он узнает, в чем причина ожесточенной ненависти между Юргом и отцом Лукреции. А уж после этого можно будет выступить в роли примирителя.

Итак, они дружеской беседой коротали дорогу в Фуэнтес. Иенач не вспоминал о вчерашнем и был весел, под стать ясному утру. Почти что беспечно выслушал он подробный рассказ о путевых приключениях Вазера и сам охотно отвечал на его дотошные расспросы. Но сведения, почерпнутые при этом Вазером, были куда скуднее и незначительнее, нежели он ожидал.

Пробыв последний год в Базельском университете, повествовал Юрг, он воротился в Домлечг. Отца он застал при смерти, а после его кончины жители Шаранса единогласно избрали своим пастором самого Юрга, в ту пору еще восемнадцатилетнего юнца. В Ридберге он побывал один-единственный раз, да и то успел поспорить с синьором Помпео по вопросам политики, и хотя до личностей дело не дошло, однако оба почувствовали, что им лучше избегать встреч. Когда против Планта поднялась первая волна народного гнева, Юрг пытался с кафедры умиротворить недовольных, ибо считал в те времена, что духовному лицу негоже марать себя вмешательством в политику; когда же в критическую минуту не нашлось отважного кормчего, чтобы встать у руля правления, в нем заговорила жалость к своим подопечным. Правда, он участвовал в учреждении народного суда в Тузисе, почитая его жестокой необходимостью, и в дальнейшем руководил его деятельностью. Однако же приговору над синьорами Планта он не мог ни способствовать, ни препятствовать — то был единодушный, всенародный вопль осуждения их преступным козням.