Юрка Гагарин, тезка космонавта - страница 4

И мы с Юркой брали ведра и тоскливо шли к колонке.

Мария Михайловна мыла пол. В калошах на босу ногу шлепала по желтеньким половицам, яростно драила их тряпкой, и половицы становились еще желтей и будто праздничней.

— А-а, — сказала она, — это вы? А мой ушляндал куда-то. Пришел с работы, костюм новый надел, схватил кусок и удрал.

Мы кивнули и пошли обратно, а Мария Михайловна спросила вслед:

— Вов! А Вов! Слыхал, однофамилец-то наш, а? — Она улыбалась. — Меня на работе все поздравляют. Уж не сродственник ли, говорят!

— Слышали, Марь Михална! — крикнул я. — Слышали! Поздравляем вас!

Когда мы вышли на улицу, Анка сказала вдруг страшно серьезным голосом:

— Ты знаешь, Володя, я волнуюсь за Юрку. Ведь это очень трудно — перенести славу!

— Вот ерунда какая! — ответил я. — Слава-то не его, так что как-нибудь переживет твой Юрка. Пойдем-ка лучше, Анка, в театр.

Я небрежно вытащил два пригласительных билета и помахал ими. Сердце у меня стучало громко, с перебоями. Но голос был спокойный.

— Там сегодня вечер в честь Гагарина. Не нашего, конечно. «Торжественная часть. Праздничный концерт. Буфет», — прочитал я, а сам с тревогой ждал, что ответит Анка. Но она будто и не слышала меня.

— Идем? — повторил я.

— Идем, — ответила она, думая о чем-то. — Во сколько начало?

— В семь.

— Без пятнадцати под часами…

…Было уже без пяти, а она все не шла. Я решил подождать еще две минуты и ругнуть Анку, когда она появится, чтоб не имела такой привычки — опаздывать. И тут я увидел ее. Она ковыляла на своих шпильках с предельной скоростью, а рядом, взяв ее под руку, вышагивал Юрка. Они промчались мимо меня, совсем близко, и от Анки пахнуло какими-то приятными, весенними духами. Я стоял, ошарашенный, и как истукан смотрел им вслед. Вдруг они остановились, словно вспомнили что-то, Анка обернулась, увидела меня и крикнула:

— Вова! Опаздываем! Давай скорей!

Хорошенькое дело, будто я был виноват, что она опоздала! Они опоздали.

Я не торопясь подошел к ним и спросил Юрку:

— Ты где сегодня был?

— А-а! — отмахнулся Юрка. — Давай короче! Где билеты?

И они ринулись к театральным дверям.

Я от них отстал, и билетерша еле пустила меня в партер. Занавес был уже раздвинут, на сцене за длинным столом сидели какие-то люди, а за ними, на заднике, висел огромный портрет космонавта.

Наступая на ноги и на каждом шагу извиняясь, я добрался до своего места. Рядом сидела Анка и как завороженная смотрела на сцену.

— А где Юрка? — спросил я.

Анка молча кивнула на сцену. Я пригляделся и увидел Юрку в президиуме, рядом с председателем, который что-то говорил и все время улыбался.

— Во дает! — вырвалось у меня по привычке.

— Тихо ты!.. Смотри, — прошептала мне Анка, — наш-то Юрка!

«Чего это она так? — подумал я. — Все Юрка да Юрка».

— Ты почему не пришла? — спросил я свистящим шепотом.

— Я Юрку искала, — ответила она.

— И нашла? — спросил я ехидно. Она кивнула, даже не заметив моего тона.

— А я между прочим ждал тебя, — добавил я. — Ведь договорились…

Анка обернулась ко мне, глаза ее блестели, она радовалась чему-то своему.

— Ой, прости, Вовочка! — нежно сказала она. — Прости меня, пожалуйста!

А на сцене с ярко-красной трибуны выступали люди. Сначала — профессор, он говорил про Циолковского и даже Икара помянул. Того, что в учебниках физики нарисован. Потом — военный летчик. Оказывается, он учился в летном училище вместе с Юрием Алексеевичем. Он рассказывал, каким был Гагарин летчиком, каким товарищем, как он учился.

Когда он кончил, председатель объявил:

— А сейчас слово предоставляется Юрию Гагарину, тезке космонавта, рабочему завода обработки цветных металлов.

Зал оживленно загудел, загремели аплодисменты, и председатель хлопал тоже редкими и, видно, громкими хлопками.

Потом он помахал рукой, аплодисменты стихли, и, пока Юрка шел через сцену, всходил на трибуну, сказал:

— Товарищи! И у нас есть свой Юрий Гагарин. Вот он, перед вами. Это молодой рабочий, передовик, ударник коммунистического труда, простой советский парень, каких у нас тысячи и десятки тысяч!

Снова захлопали, а Юрка стоял и краснел, пока, наконец, не стал совсем красный, как трибуна.