Юзеф Пилсудский. Легенды и факты - страница 23

Ко всем этим переживаниям добавились финансовые хлопоты. Из-за скромных денежных поступлений приходилось считать каждый грош. «Это была пролетарская нищета, — описывал свои впечатления от посещения Пилсудских в Закопане Стефан Жеромский. — Я застал его сидящим за столом и раскладывающим пасьянс. Он сидел в кальсонах, поскольку единственную пару брюк, которую имел, отдал портному заштопать дыры».

За более чем четверть века, которые отделяют эту запись от более ранней, чуть ли не идентичной записи в дневнике Бронислава, Пилсудский немногого добился в материальной сфере. Но в мечтах он метил высоко. Когда Жеромский спросил его о причинах волнения, с которым он раскладывал пасьянс, Пилсудский ответил: «Я загадал, что если пасьянс разложится удачно, то буду диктатором Польши». В тех обстоятельствах такое признание выглядело довольно шокирующим. Так его и воспринял Жеромский. «Мечты о диктатуре, — вспоминал писатель, — в халупе и без порток поразили тогда меня».

Аналогичным образом думали и другие. Ведь мощь захватчиков оставалась непоколебленной, а силы Пилсудского были ничтожными, практически ничего не значащими. Союз активной борьбы после года существования, в июне 1909 года, насчитывал всего 147 членов. Сужалось также влияние ППС-фракции.

В этой не очень-то веселой ситуации появился и оптимистический акцент, связанный с осложняющимися международными отношениями. В октябре 1908 года император Франц Иосиф I издал манифест, по которому в состав Австро-Венгрии вошли Босния и Герцеговина, две прежние турецкие провинции, оккупированные австрийской империей с Берлинского конгресса 1878 года[49]. Сербия сочла этот шаг, впрочем, совершенно справедливо, как непосредственную угрозу своим интересам и объявила мобилизацию. В ответ Вена также привела свою армию в состояние боевой готовности. Разумеется, она боялась не маленькой Сербии, а стоящей за ней России.

В Европе запахло порохом. Казалось, что война — вопрос ближайших дней. В конечном счете решительная поддержка, оказанная Австрии ее немецким союзником, охладила Петербург, и кризис был предотвращен. Однако мир держался на все еще ненадежных опорах.

Пилсудский это понимал. Более того, с началом войны он связывал свои самые большие надежды. Новая ситуация позволяла отбросить старую идею создания польской армии в момент революционного волнения масс. Он расставался с этой концепцией довольно легко, поскольку недавний опыт показал, что пролетариат ценит социальные завоевания не меньше, чем национальные, а Пилсудский не стремился к перерастанию возможного восстания в социальную революцию. Поэтому, когда перспектива революции оказалась более отдаленной, чем возникновение войны, с последней он и связал свои планы.

Его концепции, формируемые до 1914 года, нельзя оценить однозначно. Больше всего замешательства вызвали опубликованные в 1952 году в выходящем в Нью-Йорке «Новом журнале» воспоминания одного из руководителей русских эсеров — Виктора Чернова[50]. Он рассказал о лекции Пилсудского, которая была якобы прочитана в Париже в зале Географического общества в феврале 1914 года. Чернов записал, в частности: «Анализируя далее военный потенциал всех государств — возможных участников мировой войны, которая должна вскоре вспыхнуть, Пилсудский поставил вопрос ребром: как она будет протекать и чьей победой закончится? Его ответ был следующим: победа пойдет с Запада на Восток. Что это означает? Что Россия будет разбита Австрией и Германией, а те в свою очередь — англо-французскими (либо англо-американо-французскими) силами. Восточная Европа потерпит поражение от Центральной, а Центральная — от Западной. Это показывает полякам направление их действий». По словам Чернова, эта мысль была развита в беседе, которую после лекции провел с ним один из ближайших сотрудников Пилсудского — Витольд Иодко-Наркевич, тот самый, который несколько лет до этого пытался вместе с Пилсудским установить первые контакты с австрийской разведкой.

На вопрос, действительно ли Пилсудский так гениально предвидел будущее, ответы бывают разные. Его сторонники никогда не имели даже малейших сомнений в этом. Даже в период, когда Чернов не обнародовал еще своих сенсационных признаний. Им достаточно было веры в то, что Комендант никогда не ошибался, что всегда верно угадывал знамения времени.