За Байкалом и на Амуре. Путевые картины - страница 30

С начала основания торговли позволялось только променивать чай на товары, по известной, установленной обеими сторонами цене, и нарушить эти правила не смели ни русские, ни китайцы (об этом мы поговорим подробнее, при описании Маймайтчина). Такое постановление не могло, конечно, долго удержаться в своей силе, потому что запрещение на драгоценные металлы возвысило их ценность и развило промыслы контрабандистов, получавших огромные выгоды. В то время цена русскому полуимпериалу доходила до 9 рублей и, конечно, никакие строгости, никакие наказания не могли противостоять хитрости контрабандистов, которые, в надежде на большой барыш, доводили свою специальность до возможного совершенства. Экипажи делались с двумя днами, с потаенными ящиками в оглоблях, осях, колесах, хомутах, дугах, седлах и во всем, где б только была возможность устроить помещение для золота и серебра. Бывали случаи, что контрабандисты грабили контрабандистов, и ограбленные не имели права жаловаться, так как сами могли попасть под суд. Часто, например, богатые купцы, в ожидании будущей выгоды, рисковали доверить контрабандистам свое золото и потом уже, конечно, не могли дождаться его.

Меновая торговля не могла удержаться при таком положении дел и, по просьбе купечества, скоро было разрешено ввозить при товарах третью часть иностранной монеты, русского золота в полуимпериалах или серебра в изделиях. Это правило тоже, конечно, нарушалось, так как многие провозили тайно гораздо больше третьей части; но зато ценность на золото в Кяхте значительно уменьшилась.

Кроме ввоза помимо таможни золота и серебра, существовала в большом количестве контрабанда чаем, так как пошлина с него была очень велика, а именно: с черного 40 коп., с цветочного 60.

В последнее время, перед переводом таможни в Иркутск, открылась полная свобода торговли всем, чем угодно, кроме корня ревеня, покупаемого от казны. Пошлина с чая сбавлена и назначена с черного 15, а с цветочного 40 копеек.

Но в то же время дозволен ввоз чая через Европу, подкосивший кяхтинское дело весьма сильно. Почему купечество не могло удержать в своих руках чайную торговлю — это увидит читатель из моих записок о кяхтинской жизни в последние годы ее богатой торговли.

— Ну, государь мой, — говорил высокий, крепкий мужичина, хозяин гостиницы, когда я в первый раз приехал в город Троицкосавск, отстоящий на три версты от Кяхты, — когда же вы поедете на плотину?

— На какую плотину? — спрашивал я с удивлением.

— А в Кяхту-то? Мы ее, по старой привычке, зовем плотиной, а купцов — плотинскими.

— Почему же Кяхта зовется плотиной?

А потому-с, что в прежние годы около самой слободы был устроен пруд, и от этого-то пруда и стали звать слободу плотиной. Теперь уж ничего этого и следа не осталось, по речонке куры ходят, а вместо лесочку остался один песок. Вот и живем мы на этих песках по милости Саввы Владиславича.

— Какого это Саввы Владиславича!

— Как же это вы, государь мой, не знаете? Савва Владиславич Рагузинский был основателем нашего города и по его имени он получил название Троицкосавска. Этот Рагузинский, когда выбирал место для торговли с Китаем, то хотел непременно найти такую реку, которая бежала бы не из китайских пределов, а от нас. Побаивался он, видите ли, чтоб китайцы не напустили в воду какого-нибудь зелья и не отравили бы народ, — а такой реки не нашлось кроме нашей куроходной. Подумал, подумал Савва Владиславич, да и порешил построить здесь город.

— Вот какая история! — удивлялся я: — да неужели в самом деле он боялся, что по реке могут пустить отраву?

— Поверьте Господу Богу… А то бы зачем при такой речонке город строить? Теперь отсюда всего 30 верст до реки Чикоя — чу́дная, широкая река, и суда небольшие могут ходить по ней; там и песков нет, и леса хорошие. Отличное бы место, да вот не захотел: опасно, говорит, отравить могут. А как тут на широкой реке отравить? Подумайте… Ну, да уж время такое было, — говорил хозяин, разводя руками.

Он помолчал несколько времени, как будто вспоминая прошедшее, потом торопливо спросил:

— Когда же поедете-то?