За чужие грехи - страница 29

— Куда это ты собралась? — Люся правда не спала, и голос ее хоть и был хриплым от слез, но звучал так зло и агрессивно, что Наташа даже испугалась.

— Да так… — попыталась отмахнуться девушка.

— К своему этому!? — прошипела сестренка, вскочила и оказалась рядом с ней, скрестив руки на груди. Ее глаза бешено сияли в темноте, как у душевнобольной.

— К своему этому, — согласилась уличенная Наташа, — ты не понимаешь! Ты ничего не можешь понять! Я его люблю! Он меня любит! В отличие от тебя…

Люся молчала, кусая губы. Потом она вырвала у Наташи из рук ее свитер, который та собиралась одеть и швырнула в кресло.

— Ты глубоко заблуждаешься, разглагольствуя о том, что такое любовь, — процедила она, — и ты никуда не пойдешь.

— Ты не имеешь права за меня решать! — вспылила Наташа, — какого черта?! Ты вообще младшая, не доросла еще! Ты многого не понимаешь…

— Не понимаю, — спокойно согласилась Люся голосом лишенным всяких эмоций и Наташе стало от такого железного холодного тона куда страшнее, чем, если бы сестра кричала, — и не хочу понимать. Но ты пойдешь к нему только через мой труп!

— Да, черт бы тебя побрал! — прошептала Наташа, хотела схватить Люсю за плечи, но та увернулась, отступив на шаг назад, — я люблю его, люблю!

— А я тебя люблю. И поэтому ты не пойдешь, — грустно проговорила сестра и вернулась в постель, накрылась одеялом с головой и, кажется, заплакала. Наташе не хотелось об этом думать.

— Ты меня не любишь! — крикнула она, — и понимать не хочешь! Да лучше бы тебя не было вообще!

— Делай ты что хочешь, — буркнула из-под одеяла Люся хриплым от слез голосом. Наташа всхлипнула, упала в кресло, закрыла лицо руками и просидела так долго-долго, пока не забылась тревожным, не дарящим спокойствия или утешения, сном.

— Умерла? — пробормотал Валера растерянно, смотря, как Борис пытается прощупать у падчерицы пульс. Вид у нее был плачевный — отвратительный и жалкий, но Валера не беспокоился о судьбе этой девочки, его куда больше волновала ответственность за эту судьбу.

Борис долго щупал тонкую руку с синими венами и красными полосами от веревок, и все никак не мог убедиться в обратном, в том, что они спасены.

— Тогда мы сейчас ее в одеяло закатаем и отнесем в парк, — бубнил он, судорожно теребя ее руки, — выбросим там, и свалим все на неведомого маньяка. Если что — она сбежала из дома, сама виновата…

— А как мы ее понесем? Ты думаешь, соседи не заметят такой огромный тюк? — перебил его Валера.

— А что ты предлагаешь!? На кусочки распилить!? — зарычал Борис, потом действительно закатал неподвижную Таню в одеяло, переложил ее на пол, а сам кивнул товарищу, — убери здесь все. И главное простыни. Заберешь их с собой, выбросишь. И веревки…

— Эй! Не командуй мной! Почему это я должен все это выбрасывать!? А если кто-то увидит?! — разнервничался Валера, брезгливо принялся собирать и сминать простыни. Потом бросил их на пол у своих ног, почесал лысоватую голову.

— Ну, во что ты меня втянул?! — застонал он, напоминая обиженного ребенка, который ищет на кого бы свалить свою вину, — ну черт…

— Ты сам хотел! — отмахнулся Борис, похлопал Татьяну по щекам, но это не помогало.

— Ты с больной головы на здоровую не…

— Она жива! — вдруг перебил его Борис, заметив, как дрогнула какая-то жилка у девочки на шее, — а ну тащи сюда нашатырь, — Валера потопал на кухню, стуча тяжелыми шагами по полу, но в этом было необходимости. Таня и так постепенно приходила в себя, не понимая, зачем сознание, прорываясь через море мучительной и непереносимой боли во всем теле, снова возвращает ее в реальность. Жестокую, горькую, неприятную реальность, откуда ей так хотелось бы сбежать… пусть даже в холодные объятия смерти.

Ангелина следила за стрелками часов, пытаясь взглядом заставить их двигаться быстрее, но все тщетно. Сколько времени пройдет, прежде чем он вернется?

Впрочем, зачем она ждет его? Чтобы язвительно поинтересоваться, где он провел ночь, нагрубить и уйти спать? Она не знала, но была уверенна только в одном — это была самая бесконечная, самая страшная и самая бессонная ночь в ее жизни.