За чужие грехи - страница 40

«Ты могла все рассказать матери» — сказал какой-то ненавистный ей голосок в голове, но, к сожалению, сейчас Таня готова была с ним согласиться, — «и все закончилось бы… и не было бы этого».

— Нет, — совсем тихо пробормотала она охрипшим голосом, и его звук заглушил шум воды. Она не имеет права на это. Она не имеет права на это. Как, впрочем, и на жизнь.

Она смахнула невидимую слезинку, закрыла кран и все-таки вышла из ванной. Нужно идти, нужно обязательно куда-то идти, бежать отсюда, сломя голову… Нет, она просто пойдет в школу, пересилит себя и ненависть к себе.

Когда она одевала обувь, ей вдруг стало тошно, она выпрямилась, но ничего не произошло, это было всего лишь ощущение.

Как смотреть в глаза Люсе, всем… городить снова эту уродливую и нелепую ложь? В записке классному руководителю от отчима написано, что она была простужена, конечно, никто не станет проверять или интересоваться, что произошло на самом деле… Никто и не должен об этом знать.

Ей хотелось плакать, но глаза были сухими. Она все равно не пошла в школу, побродила по безлюдному холодному парку в одиночестве, а потом вдруг в задумчивости остановилась у телефонного аппарата. Кому она может звонить, кого звать на помощь? Или с кем хотя бы поделиться всем, что накопилось, у кого спросить совета? Может быть, набрать случайный номер… Или? Таня почувствовала себя очень нелепо, но ей так хотелось просто по-детски поплакаться кому-нибудь на свою жизнь, что глупость ее поступка волновала ее меньше всего. Она сунула руку в карман куртки в поисках мелочи и наткнулась там на какой-то клочок картона, вытянула с удивлением и принялась внимательно рассматривать.

Владимир? Кто это? Таня мучительно пыталась вспомнить, пока осознание само не свалилось на нее, слегка приободрив.

«Зачем ему со мной возиться?» — думала она, набирая номер, — «может быть он тоже педофил? И из лап одного я просто попаду к другому?…» — ей было совсем не весело, хотя мысль казалась забавной.

Первый гудок. Не ответит и хорошо — она забудет об этом и пойдет своей дорогой.

Второй…

Третий. Пусть педофил, но куда симпатичнее ее отчима. Таня злобно усмехнулась и в этот момент трубку наконец-то сняли.

— Да?

— Это Владимир? — недоверчиво поинтересовалась она.

— Угу, а это кто? — его голос звучал совсем не дружелюбно, впрочем, Таня особенно и не вслушивалась.

— Это Таня. Ну, подруга Люси, которая сестра Наташи, — путано, объяснила девочка, некоторое время мужчина медленно соображал, кто все эти люди и почему он должен о них знать, потом он заторможено спросил:

— У тебя что-то случилось?

«У меня очень хорошая и чудесная жизнь, я просто так хочу кому-нибудь о ней рассказать» — чуть не ляпнула Таня, а в слух сказала совсем другое.

— Да… пожалуй, так…

— Тебе нужна помощь? — догадался Владимир.

После некоторой запинки Таня промычала в трубку робкое «да», ей непривычно было просить кого-то о помощи. Впрочем… она и так слишком долго пыталась быть сильной, противостояла ударам со стороны судьбы, что имела право на маленькую слабость.

Люся металась по квартире, не находя себе места. Сначала она даже пыталась спать, лежала на разобранном диване, слушая монотонный дождь неустанный, но его шум был не убаюкивающим, а сводящим с ума и она быстро вскакивала, говорила сама с собой, лишь бы только не слышать его.

Когда дождь все-таки прекратился, ей стало легче, но было так душно и холодно, что она почувствовала себя в собственной квартире, как в клетке. Она несколько раз подходила к окну, смотрела на серое небо и тонкая гладь стекла казалась ей прутьями решетки.

Она пошла к нему, она пошла к нему, она пошла к нему…

— Ну и убирайся! — вырвалось у Люси, она схватила подушку, так некстати оказавшуюся под рукой и швырнула ее об стену, — проваливай, дура чертова! Чтобы не возвращалась никогда… да чтобы ты сдохла… — она сделала пару шагов и без сил рухнула на пол, закрыла лицо руками и зарыдала, так зло и по-детски.

Она вцепилась тоненькими пальцами себе в волосы и стала раскачиваться из стороны в сторону, не задумываясь даже, что причиняет ей больше боли — собственная обида или все-таки жалость к сестре, которая прочно запуталась в паутине обмана.