За далью непогоды - страница 3

У старого Касенду — Константина Вантуляку давно уже так повелось, что рождение нового дня он встречал спокойной мыслью о мире, о необъятной шири земли или тайне небесных светил, и потом, если руки его и глаза были заняты привычной работой, если умный вачажный — передовой олень — тянул упряжку верной тропой, если собаки были послушны голосу каюра и острому приколу[2], если зыбкая, как перо гуся на воде, долбленка ходко неслась по стремнине, Константин Вантуляку мог позволить себе задуматься, и тогда тропа его дум будто бы шла вслед за утренней мыслью, шла так же неотступно, как берега следуют за ручьем и отступают лишь у самого моря, не в силах объять его, необъятное, как само небо.

Он часто удивлялся: откуда берутся мысли?! Но ответ так и оставался загадкой; знал лишь старый Вантуляку, что темная ночь и в ночи сон его похожи на замшелую кочку, под которой скапливаются и вытекают потом неспешные ручейки дум. Оттого-то, считал Константин, чтоб не застаивались и не портились они в голове, где бы ни спал человек, он кладет под щеку руку, сует под голову скатанную валиком оленью шкуру… И, пожалуй, была своя мудрость в этом наивном уподоблении мыслей утекающей воде, ибо точно знал Константин, что вчерашнюю думу так же невозможно поймать, как рыбу, выскользнувшую из рук в глубину омута.

Да, он много пожил на этой земле, хотя и сам не ведал точно: сколько же лет?! Да и чем измеряются земные годы?.. Наступившая старость и сама жизнь казались Константину Вантуляку затянувшейся поездкой по тундре, над которой много-много раз он встречал и провожал солнце. Сколько? А это — как ехать. Если на паршивых собаках, отощавших от голода, то, однако, десять кёс[3] наберется полных, а на резвых да сильных — и восемь кёс хватит… Из пяти его сыновей меньший сын без двух раз уже четыре по десять встречал молодое солнце. Вот как много! А когда была последняя перепись населения, Константину Вантуляку записали девяносто лет, но он помнил больше солнц, и это радовало его, как маленькая хитрость, которую он утаил от бумаги.

…Вантуляку думал об этом сидя на корточках у затухающего костра, подкладывая сухой валежник, чтобы вскипятить чай. Когда огонь хорошо разгорится и чай будет готов, Константин будет хорошо думать, много думать о речке, по которой ему плыть, вспомнит ее ласковые имена, пропоет ей древний гимн славы и тогда только столкнет с берега свою легонькую лодку-ветку.

Он был сейчас далеко от Большого Порога, в верховьях Анивы, но так же далеко был от Константина его дом, его родное стойбище на Вачуг-озере, или на Верхнем, как называют его лёса. И это русское название Константин считал неверным, неправильным, оно вносило некий беспорядок в привычную жизнь тундры, и он хотел это сказать лёса начальнику в Барахсане. Ведь они (начальник был для него сразу большое количество людей, много-много лёса) должны знать, что и за Вачуг-озером есть реки и есть озера, правда, не такие большие, но все равно Вачуг нельзя называть Верхним. По-русски его лучше назвать Оленьим, ибо шло то имя от стойбища Ва́чуга, где всегда останавливаются на привал ездовые олени.

Пламя разгоралось быстро, и чайник, поставленный прямо на угли, уже начал недовольно побулькивать и сипеть, а старик раззадоривал его разговорами и хитростью, не забывая подкладывать с боков ветки сушняка.

— Однако, и ты, земной шар, — говорил он чайнику, — шибко старый. Твоя шкура чернее моей. Ты, однако, думаешь, что много умней меня, и когда тебя жгут угли, маленько злишься. Но ты умный только один раз — когда совсем разозлишься, шибко, как наш Спиридон, и тогда бросишь со мной говорку держать. И Константин бросит свою говорку. Ты умный, станешь плеваться кипятком. Тогда, друг, так и быть, я выпью из тебя всю воду, и ты согреешь мои кости, и я скажу: ты добрый и умный. Константин возьмет тебя с собой, сядет в ветку и шибко-шибко пойдет в гости к лёса, на Большой Порог… У лёса там Барахсан, — это кто сказал «барахсан»? Однако, это я, Вантуляку, сказал: барахсан!..

Пергаментное лицо старика просияло, когда он увидел, что чайник прислушивается к его уговорам и, пошипев паром, вдруг забулькал сердито и торопливо, и даже крышка его съехала набекрень. Угли дымились от выплескиваемой воды.