За гранью дозволенного - страница 23

— Первое, что сделаю завтра, — заберу её. Я уверен, она на месте.

— Хорошо, если бы это было так, — сказала Джулия. — Эту ветровку подарила тебе моя мама.

Ветровка была не важна, она не имела значения. На следующий день он вернётся в библиотеку и найдёт её, во всяком случае, так он ей скажет. Что действительно имело для него значение, это Джулия — он поцеловал её в лоб, погладил её волосы. Спросил, спят ли дети.

— Ну конечно спят.

Спросил, любит ли она его.

— Да, что за глупый вопрос.

Он растянулся на кушетке, опустил голову ей на колени. Посмотрел ей в лицо, спросил, счастлива ли она.

— Очень, — ответила Джулия, наклонясь, чтобы поцеловать его в губы.

Он закрыл глаза и ощутил настойчивую дрожь в руках.

— Ты холодный, — сказала она. — Дай я тебя согрею.

Она поцеловала его, укачивая его голову на животе.

«Дома, — думал он. — Я дома…»

Странствующий ветер задувает в тоннель, оживляет угли костра, которые вновь возвращают в сознание фрагменты воспоминаний мужчины; эти внезапные пустынные бури — воздух свистит по сухому руслу реки, словно бы подгоняет быстро бегущую воду, подвывает мелодично у кружного входа в тоннель. Девять лет, он отправился на охоту с отцом, поставили палатку поздно вечером, он не спит, отец похрапывает рядом; свежий вечер, листопад, когда он попросил Джулию выйти за него, они обнимались, а золотые листья слетали с деревьев кампуса; первый день рождения сына, колючие стебли окотилло качаются на заднем дворе, предвещая песчаную бурю, которая вскоре и в самом деле разразилась и заставила празднующих укрыться в доме; пять колокольчиков, свисающих с навеса парадного крыльца, звенели тихонько, но успокаивающе, когда он дремал внутри со своей новорождённой дочерью; ярко-синее небо над парковкой, игрушечный самолет «Хок», которым он управлял, распластался и понёсся к земле, слегка повредив асфальт.

Затем — несмотря на всю ярость, с которой обрушился, — ветер в мгновение совершенно стих, оставив мужчину изводиться единственной воображаемой картиной, которая не хочет исчезать (даже если его глаза остаются открытыми, даже когда он смотрит на угли и видит, как оранжевое мерцание увядает без ветра); в его сознании стоят два безжизненных зрачка, глядящие на него, два мёртвых глаза взывают к правосудию — а там кровь — там ветер, который касается всего сразу за дверью туалета в парке Миссии.

— Рональд Джером Банистер, — говорит мужчина, шепча имя.

Два карих глаза, пальцы, стиснувшие шею, кровь, собирающаяся лужей на холодном каменном полу, — всё это принадлежит Рональду Джерому Банистеру.

«Некоторые имена легко забываются», — думает он.

Другие имена по каким-то причинам катаются в мозгах как пригоршня мраморных шариков (но как он мог бы забыть это имя?). Читая некролог и бесчисленные статьи в газетах, осматривая местные новости, он чувствовал, что жертва становится ему более знакомой, чем все те, с которыми он мог столкнуться в туалете или в пассаже.

— Я знаю тебя, — произнёс он, перемешивая угли пустой банкой из-под «Куэрс»[3], — а ты ничего обо мне не знаешь.

Рональд… Джером… Банистер: родился в Финиксе, убит в возрасте двадцати девяти лет, посещал университет штата Аризона, занимался лёгкой атлетикой, женился на Анжеле Гидалго (адвокат, специализирующийся на охране окружающей среды), отец двоих юных сыновей (Рональд-мл. и Джером), хобби — тяжёлая атлетика, футбол, реставрация старинных автомобилей, бас-гитара, будучи крутым копом, был любим многими, включая нескольких из тех, кого арестовал, — в прошлом году, в августе, кто-то застрелил его из его собственной пушки, убил в общественном туалете, который, по слухам, был злачным местом противозаконных увеселений.

Но Рональд Джером Банистер умер, исполняя свой долг; газеты постоянно повторяли этот факт; он сидел в засаде, слонялся вблизи писсуаров, ожидая, пока ему сделают неприличное предложение или станут домогаться (бесчисленные жалобы были подшиты в папки — также сообщали газеты, — утверждающие, что это вопиющее сексуальное поведение сделало туалет небезопасным как для детей, так и для взрослых, и это бросает тень на когда-то безупречную репутацию парка —