За Кубанью - страница 3

Ильяс вдруг забывает о покойнике, старается представить, что же произошло. Черт знает как они едут. Выходит, раненых повезли не назад, как обычно, а вперед. А если так, то Деникину — капут.

Так оно и было на самом деле — красные войска не просто теснили деникинцев, а гнали их к морю, не давая опомниться. В середине января 1920 года казалось, будто войска Тухачевского после взятия Ростова выдохлись. И действительно, основная ударная сила наступающих — конармия Буденного — понесла весьма ощутимые потери. Благоприятствовала деникинской грабьармии и погода. Едва беляки проскочили за Дон и Маныч, началась редкая даже для тех мест оттепель: вскрылись реки, вспучились болота; ручейки, не обозначенные даже на двухверстках, превратились в неприступные преграды.

Все это давало потрепанным деникинским частям возможность привести себя в относительный порядок. Донская и Кавказская армии белых провели массовые мобилизации, из Туапсе и Новороссийска непрерывным потоком шла иностранная боевая техника, не ощущалось недостатка в продовольствии и боеприпасах, на вооружение деникинцев поступило много танков и самолетов.

К середине февраля соотношение сил было таково: под ружьем у Деникина находилось примерно семьдесят пять тысяч солдат и офицеров; преследовавшая его группа войск под командованием Тухачевского насчитывала менее пятидесяти тысяч бойцов и командиров.

Однако, вопреки прогнозам западных стратегов, красные части в середине февраля перешли в наступление. Смелый маневр живой силой позволил создать численное превосходство на участках наступления. В результате многодневных ожесточенных боев белые были выбиты с позиций, укреплявшихся в течение всего месяца. Наращивая удары, не давая противнику закрепляться на промежуточных рубежах, красные части превратили отступление деникинцев в паническое бегство.

В конце февраля снова ударили морозы, а в начале марта наступила оттепель, и тылы красных отстали. Небывалый героизм революционных войск решил участь оплота контрреволюции на Дону и Кубани: последнюю значительную водную преграду — реку Кубань — они форсировали буквально на плечах противника. Дорога к морю была практически открыта.

— Сколько же до Новороссийска? — почему-то шепотом осведомился Ильяс. Новая догадка ошеломила его, он закрыл глаза в ожидании ответа.

— А зверь его знает! — огрызнулся Ермил и, выплюнув опалившие губу остатки козьей ножки, достал из кармана маленькое зеркальце. — Сей момент проверим твоего дружка, едреный лапоть.

Ездовой пересел на борт повозки и, склонившись над подозрительно бесчувственным соседом- Ильяса, приставил к его рту зеркальце. Подержав минуту-другую, повернул его к себе. Видно, Ермил заметил в зеркальце что-то приятное. Он самодовольно. хмыкнул и полез на свое место. Усевшись, затараторил:

— Фершал, едреный лапоть, человек ученый, а только и он не в силах разобраться, жив человек или помер, на энтом он свете или уже перед апостолом Петром рожи корчит. Штука это анафемская. Но подозрительных мужеского пола проверить — плевое дело. Пущай человек самый что ни на есть слабый, вот-вот душа с телом разъединится, а все же на бабий дух клюнет. Вот и носит с собой фершал бабскую принадлежность. Ежели солдат живой, обязательно на зеркальце его парной след останется. И я себе такую стекляшку завел — чего с поля боя покойников таскать, если раненые тебя ждут не дождутся.

Довольный собой, Ермил снова полез за кисетом.

Повозка мягко катит по песчанику. Ильяс, натужно ворочая головой, вглядывается в придорожные кусты, присматривается к редким тополькам вдоль дороги, к межникам, рассекающим степь вдоль и поперек. Взгляд его становится все более напряженным, он уже не только о подозрительном соседе, даже о ране своей позабыл.

Так оно и бывает. Нежданная встреча с домом волнует нас пуще всего прочего. Конечно, хорошо бы подъехать к своему плетню, как не раз рисовалось в мечтах, верхом, лихо соскочить с коня, отвязать притороченный к седлу мешок с гостинцами, по очереди поцеловать Мариет, Куляц, Нуриет, Сару, взять на руки младшенькую Зейнаб… Она, верно, и не помнит отца…