За неимением гербовой печати - страница 8

В комнате совсем сумеречно. За окнами вечереет. Ефрейтор Смыга выходит в коридор и возвращается с зажженной керосиновой лампой… Пламя, пока он идет, колеблется, и продолговатые мазки копоти чуть прихватывают стекло. На лица падают зыбкие тени, искажая черты, меняя их по-своему. У капитана до неправдоподобия заострены скулы и подчеркнуто бугрится кадык из-под белой каемки подворотничка.

— Ну так как же? Пришли о чем-то просить, а теперь молчите, не понимаю, — примирительно, как мне кажется, говорит Гурьянов.

Он и впрямь не понимает, почему должен приноравливаться к этим мальчишкам.

— Они нам рассказывали только что, — приходит на помощь солдат. — У этого, поменьше, отец пограничник, служил здесь до войны, маму и сестру немцы убили, а у этого мать гестаповцы забрали.

— Так вы не здешние, не с хутора, — говорит капитан, — а я все хотел спросить, где хозяева.

— Прятались мы тут, — путаясь, поясняет Мариан, — хотели в Каменку идти, так один солдат сказал, чтобы мы тут ожидали.

— У него в Каменке тетка.

— А ты что намерен делать? — спрашивает капитан.

— Я с вами хочу, — настаиваю на своем, — мне некуда больше, у меня никого нет.

Гурьянов тягостно морщится и проводит ладонью по небритой щеке.

— Может, отец жив?

— Не знаю, может быть…

Эта мысль ко мне давно уже не приходила.

Вначале мы совсем ничего не знали об отце. А потом, когда мама еще была жива, вернулся один человек. Из плена бежал. Рассказывал, что с отцом до Пинска отходил, что случилось с ним потом — не знает.

И вот капитан одной фразой вновь всколыхнул во мне все. Я зажмурил глаза и отчетливо, почти осязаемо увидел отца. Он был таким, как в тот последний вечер перед войной. Я уже засыпал, когда он подошел ко мне в белоснежной сорочке и синем галифе, поправил одеяло и тихо, на цыпочках удалился к себе в комнату. Больше я его не видел, вернее видел мельком, когда с первыми выстрелами он бросился к двери, на ходу застегивая ремень с кобурой.

Капитан, должно быть, понял мое состояние.

— Ты не теряйся, все наладится.

— Теперь, конечно, наладится, — соглашаюсь я.

Соглашаюсь, но не нахожу успокоения в этом, потому что беседа неопределенна.

Ефрейтор Смыга вытаскивает из металлического футляра громоздкую, как сундук, пишущую машинку, устанавливает на столе. Кажется, ветхие доски проломятся под ее тяжестью. Смыга закладывает в машинку бумагу. Большие, негнущиеся пальцы с силой ударяют по клавишам, каким-то чудом умещаются на них, исторгая тупой, лязгающий треск.

— Погоди, и так голова болит, — останавливает его Гурьянов.

Но Смыга не слушает капитана, как бы подчеркивая, что есть более серьезные дела, чем разговор с пацанами.

— Погоди, говорю, — уже сердито приказывает капитан.

Ефрейтор нехотя перестает печатать и холодно смотрит в нашу сторону.

С дымящимися котелками в руках является Валентина.

— Ужин вам принесла, товарищ капитан.

«И эта туда же», — улыбается Гурьянов.

— Спасибо, без тебя бы с голоду помер.

— Конечно, сами никогда не подумаете о себе, — упрекает девушка.

— Вот мальчиков отведи к Антону, пусть накормит.

— А потом что? — пытаюсь я выяснить у капитана.

— Посмотрим, — неопределенно бросает он.

Мы идем с Валентиной по двору. Вокруг темно, хоть глаз выколи. Старая луна умерла, месяц еще не родился. Лес обступает сплошной черной стеной. Где-то за лесом взлетают ракеты. Подсвеченная верхняя кромка деревьев кажется вырезанной из картона. Справа по дороге надрывно, преодолевая песок, ревут машины.

Около клуни стоит полевая кухня. Два больших фонаря, оплетенных предохранительной сеткой, освещают участок перед клуней, за пределами которого ночь кажется еще непроглядней.

— Дядя Антон, — обращается Валентина к пожилому сутулому человеку в белой курточке, одетой поверх гимнастерки, — капитан приказал накормить мальчиков.

— Это те, что в батальон просятся?

Он переступает через дышло, подхватывает у стены охапку свежескошенной травы и скрывается в темноте, откуда доносится конское похрапывание и сочное похрустывание.

— Чего стоите, пристраивайтесь тут, — говорит дядя Антон, возвращаясь, — лошадкам своим травы подбросил, сейчас и вас накормлю.