За пределами ведомых нам полей - страница 10

Тремя именами обозначена магистральная линия развития артуровского эпоса: Кретьен де Труа, Вольфрам фон Эшенбах, Томас Мэлори. Нельзя не упомянуть и еще одного автора, вероятно, не уступавшего этим троим – безымянного «Поэта “Перла”», или «Поэта “Гавейна”» – автора знаменитых поэм XIV века «Перл» и «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь». Обеими вдохновлялся Толкин (в стихотворениях из «Тома Бомбадила» и в «Фермере Джайлсе»), ему же принадлежит образцовое издание «Гавейна», – однако придется оставить этот замечательный образец аллитеративной поэзии в стороне: на историю фэнтези «Зеленый Рыцарь» оказал влияние разве что опосредованно. В прошлом году – не прошло и шести веков – поэму наконец-то издали на русском языке (в серии «Литературные памятники»), так что – приглашаю к чтению. А «Окассен и Николетта» – замечательно смешная и трогательная история, которая словно просится на экран: недаром ее разыгрывали перед публикой жонглеры, чередуя прозу и стихи!.. Но обо всем не расскажешь.

Что же касается Кретьена, Вольфрама и Мэлори, имена эти для многих читателей не сплавляются в одно лишь потому, что первые двое писали стихами, а третий – прозой. Да еще потому, что название «Смерть Артура» стало своего рода «лейблом», сюжеты романа многократно тиражировались, а значит Мэлори – в заведомо выигрышном положении.

 Но эти писатели совершенно различны, в чем убедится каждый, кто возьмет на себя труд… Нет! Каждый, кто получит удовольствие от чтения их книг.

Читать их лучше в хронологическом порядке: не академизма ради, но для того, чтобы лучше понять движение. От ярко раскрашенных двумерных фигурок – к живым, хотя и смутно видимым людям. От гобелена – к пейзажу за странным окном. От рыцарских (почти донкихотских) терзаний – к удивительной глубине и многозначности, а потом – к четкому (и в этом смысле упрощенному) кодексу чести. Нарушите последовательность, и утратится цельность.

Кретьен де Труа, ученый клирик XII века, обманчиво прост.

Прост – потому что бесхитростен. Рассказанные им истории полны деталей, которые, верно, даже тогда вызывали улыбку. Вот ручной лев Ивейна, думая, что его хозяин мертв, пытается заколоться мечом. Вот Эрек, запретивший своей жене Эниде разговаривать с ним; бедняжка снова и снова нарушает приказ и предупреждает мужа о грозящих опасностях, за что и получает от него (после очередной славной победы) очередную нотацию. А уж эпизод из «Клижеса», в котором патентованные садисты пытаются доказать, что героиня всего лишь притворяется мертвой, сделал бы честь даже Квентину Тарантино – настолько неожиданно в нем соединяются жуткое и смешное.

Вот только отчего мы решили, что Кретьен сам не видел комизма этих сцен?

Будь французский поэт всего лишь в меру ироничным виршеплетом, не вспоминал бы его сегодня никто, кроме специалистов. Это не так – и причин тому по крайней мере четыре.

Во-первых, Кретьену – пожалуй, даже в большей мере, чем Гальфриду Монмутскому, – принадлежит честь создания мира короля Артура. Логрия, лишенная границ; идеальное государство, занявшее всю Европу, бесконечно протяженное во времени. Историческая Логрия обречена на упадок и гибель, о причинах которых напишет Мэлори, обозначивший начало и конец Артурова королевства. Кретьеновская Логрия-утопия пребывает вовеки – и, таким образом, становится благодатной почвой для потенциально бесконечного сериала, который разворачивается в циклическом времени. Недаром такую роль в позднейшем артуровском эпосе начинает играть ежегодный рождественский пир, словно созданный для похвальбы рыцарскими подвигами; ситуация настолько «заигранная», что ее просто не могли не спародировать Твен в «Янки» и Толкин в «Джайлсе».

Во-вторых, Кретьен создал Ланселота. Характерно, что едва ли не самым популярным из его пяти романов был именно «Рыцарь Телеги». Не менее характерно, что текст этот был заказным и Кретьен его забросил, не окончив: слишком уж неестественными были герой, обезумевший от любви (Ланселот сражается с Мелеагантом, повернувшись к противнику спиной: лучше погибнуть, чем потерять из виду лицо Госпожи), и героиня, с ее неумолимо строгим куртуазным кодексом (Ланселот заколебался, достойно ли рыцаря спасать даму, сидя