За секунду до сумерек - страница 25

Он время от времени глядел в сторону старика, Кунар выглядел как и прежде, как будто Чия здесь не было, как будто он шел один, как пружина, весь сжавшийся, Чий уже корил себя за то, что не сдержался, он не знал, что реакция будет такая. Он представлял, как себя чувствует дед Кунар. Наверное, он ненавидит его сейчас, и неприятно держать на плече чужую горячую ладонь, щенка неумного, к которому, единственный, хорошо относился, с детства возился с ним, с которым, не отказывал ни в чем, а он пес неблагодарный. Под темнотой, скрывавшей его лицо, Чий почувствовал, что залился краской от стыда. За домом деда Кунара прошла чуть ли не половина его детства, не надо, наверное, с ним было играть в «кто кого заденет».

– Дед, извини, я не хотел… я не то…

– Прав ты, все так.

– Я из-за брата…

– Ты думаешь, я ругать его стал, обвинять, – сказал он, и Чий увидел, что никакой ненависти у него нет, а только боль, по глазам, наверное, понял. – Куда мне, сам такой же.

– Но почему мы об этом впервые говорим, почему я об этом никогда не слышал.

– Ты молодой был потому что. Я бы их не перекричал, их много, а я один, ты бы, Чий, не понял ничего. А теперь сам решай.

– Зачем он на Громовую ходил? – спросил он негромко после паузы.

– Не, вот это не ко мне, он о своих планах никому не рассказывал.

– Не может быть, чтобы вообще никому. Для чего нужна такая воля, чтоб ни с кем из близких не обмолвиться, что за тайны такие?

– Тайны? Знал он просто, что не поймем мы его, может, обжегся пару раз, не помню. Нет здесь никакой тайны и воли тоже, это не воля, это, вроде, уважение к себе. Все, пришли.

Дорога здесь неповторимо изгибалась. Он видел это место бесчисленное количество раз и днем, и ночью, и под разными углами. Дом спал, как и повсюду вокруг, занавеска была опущена, и нигде не было заметно дыма. При их приближении темнота у стены массивно шевельнулась и, сверкнув двумя серыми глянцевыми каплями глаз и черным носом, зарычала. Зверь. Драр не держал своры, у него был только один Зверь, которого он никогда не привязывал.

– Давай, – дед Кунар хлопнул его по плечу. – Брату с матерью привет. Поправляйся.

– Дед…

– Ладно… – старик махнул рукой.

Это он его прогоняет. Разговор закончен. Все-таки зацепил я его. Чий какое-то время колебался, не рассказывать ли ему про двадцать лет и как амбарские решили идти на Громовую. Ведь повторения этого разговора больше никогда не будет, он знал это. «Ушатал ты себя, старик», – подумал он, потом кивнул.

– Удачи.

И пошел к дому. Не дойдя до двери, он остановился и оглянулся назад. Кунар удалялся, медленно, не спеша, ссутулившийся, и со спины сразу было видно, что по дороге идет старик. Наверное, ему действительно недолго осталось, что-то в нем сломалось в последнее время, что-то раньше надломленное, а теперь развалившееся окончательно, в труху. Не могут такие люди умирать годы и годы, Чий не мог представить его в такой роли, как-то не получалось, таким же, как эти, выходящие на ступеньки погреть лысую голову в белесом пуху на тоненькой шее, шамкающие безумным ртом кашку, да и кто ему ее даст – кашку…

А ведь таким, как сегодня, он его ни разу не видел, хотя и знал всю свою жизнь, наверное, никогда больше и не увидит, он вдруг совершенно ясно понял, что это действительно так, и почему это так, не могло в будущем повторится такого разговора – один из собеседников по-настоящему взрослый, слишком взрослый, а другой совсем пьяница, не о чем им было говорить. Нет точек пересечения.

Он выглядел маленьким на таком расстоянии, тоже, наверное, думает сейчас о чем-то. О чем он сейчас думает?

И Чию почему-то стало очень его жалко. Некогда удачливого, которому все само собой давалось в руки, которому все когда-то завидовали, но не семьянина, это ему чуждо было по природе, и потому оставшемуся бездетным, когда умерла жена и сын маленький в мор, а он так и не женился больше. Одинокий дед, тот, кому когда-то завидовали все.

В доме было темно. Сразу запахло сеном, навозом и сухим деревом. Тлел в золе одинокий красно-оранжевый уголек. Он потрогал языком бесчувственные ужасно распухшие губы, и подумал, что представлял себе свое возвращение совершенно не так. Он вспомнил, что рисовал себе, когда только выходил, собираясь быстро решить с тканью и развеяться чуть-чуть на Амбаре. А, в итоге, все как всегда, также серо и уныло, может, это потому, что не умеет он быстро и слегка, и получается всегда одинаково. Скоро должно было светать.