За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове - страница 8

Звенит колокольчик, возвещая перерыв. Все бросаются к сторожу, переминающемуся с ноги на ногу у двери. На плече у него висит длинное и широкое полотенце, рядом стоит огромная лохань с водой. Весело переговариваясь, студенты отмывают черные от карандашей руки, наспех вытирают их грубым полотенцем, которое на глазах чернеет, потому что вместо мыла приходится пользовался кусочками глинки, заранее приготовленными все тем же предусмотрительным сторожем…

Коста учился со страстью. Он любил здание Академии художеств и каждое утро, как добрых знакомых, приветствовал стынущих под петербургским небом сфинксов. Он думал о том, как тоскливо им здесь, на чужбине, — может, так же тоскливо, как порой бывает и ему. По ночам Коста видел во сне горы, головокружительные пастушьи тропы, старого отца Левана, добрую Чендзе, вскормившую и воспитавшую его.

Родина… Ни на минуту он не забывал о ней. И может быть, никогда так много не размышлял о прошлом и будущем своего народа.

Это были трудные раздумья. Коста знал, сколько горя приносят осетинам царские чиновники, как бесстыдно наживаются они на труде бедняков. Да и среди самих осетин хватает алдаров[4] и князьков, что испокон веков пьют народную кровь.

А здесь, в академии, разве мало чиновников, казенных душ, которым нет до искусства никакого дела? И все же Коста понимал: только отсюда, с севера, может прийти освобождение. Без России пропадет и сгинет его родная страна.

А что стало бы с ним без России? Жил бы в своем высокогорном Наре, как все его односельчане, обреченные на темное, полуголодное существование. Но судьба оказалась к нему щедрой. Сначала он попал во Владикавказ, в русскую прогимназию, научился читать русские книги, — а есть ли друзья надежнее и мудрее? Как жить без Пушкина и Лермонтова, без Некрасова и Толстого?

А позже, оказавшись в Ставропольской гимназии, он подружился с гимназистом Росляковым, редактором гимназического рукописного журнала «Люцифер». Росляков подсказал Коста, где можно доставать книги, которых не было в других ставропольских библиотеках. Здесь хранились даже заветные листы герценовского «Колокола», здесь впервые Коста узнал о Добролюбове и Чернышевском… Эту библиотеку называли «Лопатинской» — по имени замечательного человека, революционера и первого переводчика Маркса на русский язык — Германа Александровича Лопатина.

Книги тут давали далеко не всем, но Коста удостоился этой чести — сам вольнолюбец Росляков привел его. Сколько бессонных ночей просидел Коста над «запрещенными» книгами, наизусть выучивая стихи или переписывая их в заветные тетради! Навсегда запомнил он уроки великих своих учителей, народных демократов, их ненависть к крепостничеству и всем его порождениям, их стремление, не щадя себя, защищать просвещение и самоуправление народа, отстаивать его интересы.

Но вот и гимназические годы остались позади, Коста — в Петербурге. Город раскрывает перед ним свои сокровища, Коста видит блистательную роскошь дворцов, памятники и мосты, созданные гениальными художниками. Но видит он и другое — убогие домишки Галерной гавани, словно сбежавшие сюда со ставропольских окраин. Всем сердцем своим он чувствует, что в Петербурге идет какая-то скрытая напряженная борьба — та, о которой вскользь, осторожно говорили между собою студенты. Кажется, Петербург находится в осаде, особенно после первого марта.

Но с кем поговоришь обо всем этом, кому поверишь свои раздумья, если ты пока еще — новичок, пришлый, чужой человек?

— Люди — вот вечная тема искусства! — говорил Павел Петрович Чистяков, начиная очередное свое занятие. — Люди и их жизнь. Трудная жизнь, земная. Прошу помнить об этом, господа, приступая к новой работе…

Он стоял на кафедре — высокий, плотный, с зачесанными назад волосами и крупным орлиным носом. Несмотря на неправильные черты, лицо его казалось красивым. Академического мундира Павел Петрович не признавал и на занятия всегда являлся в штатском.

Одну за другой анализировал Чистяков работы учеников. Голос его, мягкий, с простонародными тверскими интонациями, звучал убедительно и веско. Иногда он вдруг замолкал, постукивая по кафедре длинными суховатыми пальцами, словно обдумывал что-то.