За великое дело любви - страница 4
— И оттого вы пошли к рабочим?
— Да. И горжусь, что завтра мы будем с ними вместе! Впервые!
Пока Яша лежал и думал о своем, обитатели сапожной артели — молодые студенты продолжали чаевать и спорить, а было уже далеко за полночь.
Много и горячо спорили тогда на Руси — это стоило бы здесь отметить, чтобы лучше понять то время, дни юности Яши Потапова. Свободолюбие было в натуре людей, подобных этим студентам, и позже о них скажут: это было не так просто, как могло иному показаться; прочла-де молодежь одну-другую «крамольную» книжку, наслушалась призывов своих духовных вождей и пошла в народ. «То была, — скажут о них, — подлинная драма растущей души, то были муки рождения больших дум и тревожных запросов сердца».
Немало наслышался Яша споров и на фабрике своей. «Пролетариатство» — так называли рабочих заводов и фабрик — бунтовало, все настойчивей заявляло свои права. Это слово «пролетариатство» доносилось порой до Яши и сейчас из-за перегородки. Он знал — фабричных рабочих власти продолжали считать крестьянами, и в паспортах так и значилось: крестьянин.
— У нас такого сословия нет, — говорил с важностью ломкий бас за перегородкой, но временами он пускал «петуха», и девушки весело прыскали со смеху. — Да чего заливаетесь, сударыни, факт же: есть у нас дворяне, купечество, мещане, и есть оно — крестьянство наше многострадальное, а работного сословия пока еще нет!..
«А почему нет? — задается вопросом Яша. — Мы же есть!..»
В комнате, где он лежит, полутьма; в углу — заляпанный сапожный верстак, по стенам на полках чернеют чиненые сапоги, башмаки, ботфорты, туфельки; видны и валенки и даже лапти. Остро пахнет мучным клеем, который Яша умеет хорошо заваривать; умеет он и немного сапожничать, сам чинит свои сапоги, умеет и в простых часах-ходиках разбираться; немного знает толк и в переплетном деле. Может и столярничать: табуретку сколотить, полочку, шкафчик.
И сейчас Яша подумал: а что, если рабочие начинают выступать на эту, как ее, авансцену? Рабочий человек все умеет, сумеет и свободу добыть и отстоять свое. А может и вовсе мир удивить.
Прознал как-то Яша, что в памяти питерцев до сих пор хранится случай: бурей повредило однажды высоченный шпиль Петропавловской крепости. И простой рабочий-верхолаз по имени Петр Телушкин при помощи веревок смело поднялся на самую верхушку острого шпиля (одолел больше сотни аршин высоты) и починил его.
И есть у Яши своя большая мечта. Совершить такой же подвиг, он верит, что тоже сумел бы, как тот верхолаз Петр!
— Это мы. Мы — пролетариатство! — хочет крикнуть Яша спорящим там за стенкой и от азарта даже легонько постукивает себя в грудь. — Петр Телушкин да все мы, стало быть, сколько ни есть!..
В самом деле, почему его причисляют к сословию крестьян? В Киеве, когда его там допрашивал жандарм, в протокол записали: крестьянин. А какой он крестьянин? Давно не ходит за скотом, как прежде, не пашет, не сеет, как отец, — он ткач. Он рабочий! Целых четыре года простаивал у ткацкого станка по 12 часов в сутки! Он рабочий, один из многих тысяч фабричных, и спасибо большое Юлии (в артели все зовут ее еще Юлей, Юленькой), спасибо ей за добрые слова о рабочих.
Тут словно что-то подбросило Яшу.
Он вскочил; кожушок, каким укрывался, накинул на худенькие плечи. Выбрался на ощупь в кухоньку, достал спички и скоро уже сидел у зажженной свечи.
Писать он умел, хотя и коряво, и сейчас выводил буквы на четвертушке бумаги так старательно, как никогда еще прежде.
В Тверскую губернию, на почтовую станцию Старицкого уезда, в деревню Казнаково, родителям моим Потаповым.
Родные, шлю низкий поклон и привет из знатного Питера с пожеланиями всем вам добра и счастья, а мне такового уже не видать. Покуда дойдет это письмо, наверное, я уже буду неведомо где, может, и вовсе за решеткой. Не стану описывать, почему да как, но ввиду насилия и ужаса нашей жизни под тяжким царским гнетом я готов умереть за народ и прошу, в случае чего обо мне не думайте. Не держите той мысли, что коли я пострадаю, то за себя, нет, я желаю видеть Россию вольной, и коли даже погибну, то не по вздорному какому-то неразумию и не из-за кривотолков, как отец считает, а потому, что рабочий человек должен твердо стоять за всех, за весь народ, и не дрейфить ни перед чем. А я рабочий и есть.