За Великой стеной - страница 19
— Интересно, — говорят китайцы.
От разговора об опере у меня выступил на лбу пот. Не моя сфера.
Я провел гостей в фойе, рассадил за шахматными столиками, кому шахмат не хватило, шашки предложил. Но они не умели играть ни в то, ни в другое.
Открыли дверь в зрительный зал. Мы сели, заняв целый ряд.
Крутят журнал.
Неожиданно вспыхнул свет. Гляжу, Петр Михайлович, наш аэропортовский шофер, бежит вдоль рядов, рукой машет, чтоб выходили: мол, погоду дали, немедленно надо ехать в порт.
Вернулись мы в аэропорт. Китайских товарищей сразу повели на посадку. Разместились они честь честью. Только переводчика пришлось силой сажать, потому что он на поезд просился.
Федоров сдержал свое слово. К Октябрьскому празднику мне объявили благодарность в приказе. И началось…
Хлопотное это дело — из рядового заправщика стать заметной личностью.
Первый раз я даже, признаться, обрадовался, когда меня на собрании вдруг выбрали в президиум и попросили занять там место. Что было дальше, может понять лишь тот, кто сам сиживал в президиуме. В президиуме — это совсем не то, что в зале. В зале, особенно на задних рядах, если собрание неинтересное, ты можешь делать, что тебе заблагорассудится, — вертеться, шептаться с соседями, читать книжку писателя Овалова, даже вздремнуть. Это все привилегии общего зала… В президиуме же ты должен сидеть навытяжку, изображать на лице осмысленность и бодро кивать докладчику: да, мол, интересно говоришь, подумать только, а мы и не знали!
Но все это еще пустяки. А вот когда после доклада тебя вдруг ни с того ни с сего начинают толкать под бока:
— Иди, Веня, выступи.
— Зачем? — цепенеешь ты от ужаса.
Однако твое замешательство воспринимается лишь как проявление скромности, и тебя все-таки подталкивают к трибуне, на которой стоит графин и микрофон.
В голове от волнения ни одной путной мысли. Потом мелькает единственная: «Убежать бы! Повернуться бы сейчас да через черный ход на автобусную остановку…»
Но берешь себя в руки и начинаешь пить воду из графина.
Потом набираешь в грудь воздуха и говоришь.
На основании прожитого я пришел к выводу, что очень нелегко нести бремя известности.
Так вот. Объявили мне благодарность, повесили мою фотографию на доску Почета. Тут еще журналисты из «Уральского рабочего» подъехали. Поговорили о том, о сем, пошуршали блокнотами, потом, гляжу, в газете «Беседа с передовиком Вениамином Остаченко».
И пошло, пошло. Я даже похудел. Как что где происходит, так меня на трибуну: «Давай! Покажи. Поделись…»
Прошло некоторое время, и вдруг меня вызывают в отдел кадров. Я испугался: не увольнять ли собираются за то, что столько рабочего времени прогулял из-за разных заседаний и докладов? Потому что доклады — это одно, а производство — другое.
— Вася, замени, схожу к Димиванычу! — попросил я друга.
Димиваныч — это мы так для удобства сокращенно называли начальника отдела кадров Дмитрия Ивановича.
— Может, я вкалывать буду, а ты получку получать? — заартачился Васька, которому надоело порядком, что меня отвлекают от дела, а ему все время приходится заменять. — Ладно, валяй! Только в последний раз! Но запомни: если тебя не уволят, я сам подам заявление об уходе.
Прихожу в главное здание, стучусь в дверь, обитую железом. Вошел.
Димиваныч сидел за столом и пил молоко из бутылки. Увидел меня, заткнул бутылку пробкой, спрятал в сейф.
И вдруг улыбнулся. Хорошо так улыбнулся, тепло.
— Решили мы тебя, Остаченко, послать работать в Китай. Решили доверить тебе… Поедешь помогать китайским братьям создавать собственную гражданскую авиацию, а то там англичане пока наживаются на наших братьях. Ответственное поручение!
Он еще что-то говорил, а у меня все поплыло перед глазами от радости.
Кого не обрадует большое доверие, ответственное поручение! Чем больше ответственность, тем больше радуется человек — я так понимаю радость.
И потом: я ведь с детства мечтал о пулемете. Чтобы вместе с дядей Димой, которого звали Дин Фу-тан, помочь китайским рабочим разгромить всех врагов и построить новую жизнь. И вот теперь я вдруг поеду в Китай без всякого пулемета и буду помогать нашим братьям.