Забайкальцы. Книга 3 - страница 38

— Это можно, уж чего-чего, а от выпивки-то я сроду не отказывался. — Аксенов снял шинель, пригладил рукой темно-русый волнистый чуб, присел рядом с Корнеем. — Как старики говаривали, счастливый под обед, несчастный под обух, верно, дедушка?

— Верно, голубь, верно, истинная правда.

Когда хозяин выставил третью бутылку, Абрам встал из-за стола:

— Извините нас, Иван Алексеевич, но нам больше нельзя, переговорить надо по делу с Иваном Ивановичем.

— Э-э, Абрам Яковлич, гульнем севодни, а дела всякие потом. Ведь у бога-то дней не решето, хватит на нас, грешных.

— Не-ет, это дело такое, что тянуть нельзя.

— Эка, паря, досада. Ну уж раз такое дело, то давайте переговаривайте там скореича, да и к столу нашему.

Старики остались, служивые удалились в горницу. Хозяйка зажгла и поставила им на стол стеариновую свечу в медном подсвечнике, осветив чистую, уютную горенку со множеством фотографий на стенах, пропахшую крепким, устоявшимся ароматом мяты и сушеного укропа. Выждав, когда она оставила их вдвоем, Аксенов рассказал Абраму, что он не сидел здесь сложа руки, поработал для революции. Райской музыкой звучали в ушах Абрама слова Ивана Ивановича о том, что казаки Усть-Уровской станицы готовы к восстанию, пора начинать. Проговорили до поздней ночи и решили: не терять дорогого времени на поездки по селам, а поднимать сполох.

В соседней комнате осоловевшие от выпивки старики сидели обнявшись, тянули старинную служивскую:

Они уже почали четвертую бутылку, условившись, что настоящая-то гулянка начнется завтра.

— Гулять так гулять, одно время терять! — От избытка переполнявших его чувств хозяин даже кулаком пристукнул по столу; и, молодецки выпятив грудь, глянул на Корнея: — Верно, сват?

— Верно, истинный бог, верно.

А в это время Абрам с Аксеновым договорились, что завтра с утра вышлют нарочного с пакетом в Усть-Уровск к тамошнему большевику Корнилу Козлову, а сами выедут в поселок Какталга, соседней Аркиинской станицы, чтобы там поднять первое в Забайкалье алое знамя восстания.

В своем стремлении запугать народ Забайкалья, отучить его от попыток восставать, белогвардейские газеты не скупились на сообщения о казнях большевистских «комиссаров», хвастливо заявляя, что «большевистскому засилью в области пришел конец». В этом потоке злобной лжи правдой было лишь то, что уже многие командиры и бойцы Красной гвардии замучены в семеновских застенках; что в Читинском каземате ожидает своей смерти председатель областного Совета Иван Бутин, что в даурском застенке погибли командиры Коп-Зор-Газа, Григорий Пешков и Прокопий Атавин, что на станции Борзя шашками изрублен командир лихих аргунцев Зиновий Метелица, а закованного в ручные кандалы Флора Балябина везут белые каратели в бронированном вагоне из Благовещенска в Читу. Вместе с Фролом везут его брата Семена, Георгия Богомягкова, Ивана Кириллова и пятерых венгров-красногвардейцев из отряда Вейсмана. Все они также закованы по рукам и ногам в цепи, исхудали от скитания по тайге, от плохого питания, от истязания в тюрьмах, обросли щетиной. Черная, в мелких колечках борода оттеняет выбеленное худобой лицо Фрола, скулы его обострились, лихорадочным блеском горят карие глаза.

Вторые сутки везут их по Амурской железной дороге. В бронированном, с узкими бойницами вместо окон, вагоне полусумрак, воздух пропитан дурным запахом стоящей в углу параши.

На остановке загромыхал замок, открылась и захлопнулась наружная дверь, затем вторая, в вагон занесли еду. Семен отточенной железкой разрезал на ровные куски тяжелый, как из глины выпеченный хлеб, поровну разлил по кружкам баланду: тепловатую жидкость с плавающими в ней кусочками картофелин, крупинками разваренного пшена и красной рыбы. Проглотив свою порцию, Богомягков, обращаясь к Семену, пошутил:

— Человек! Что там у тебя на второе?

— Пироги с нетом, — ответил тот и вздохнул: — Я еще голоднее стал после эдакой благодати.

Что-то веселое сказал по-своему Витрис. Ему, улыбнувшись, ответил Ковач, а Сабо Ништван лишь рукой махнул да привалился спиной к стенке. И снова все разошлись по своим местам, снова в вагоне тишина, жуткая, наводящая тоску.