Забайкальцы. Т.2 - страница 3

Вскоре вместительный, на железном ходу, тарантас, куда курунзулаевцы усадили разоруженных офицеров, затарахтел по Борзинскому тракту, подпрыгивая на ухабах и комках мерзлой земли. На конвоирах — казачьи шинели с погонами прежних полков и кокарды на папахах. Старший конвоя — старый казак Акиндин Матафонов — накрепко запомнил строгий наказ Семенихина: высадить офицеров не доезжая до Борзи верст пять и возвратиться обратно.

В то же время посыльный Семенихина разыскал вахмистра карателей, передал ему записку есаула, где было написано:

Как только отряд карателей выбыл из села, курунзулайцы собрались к Самуилу Зарубину, где после короткого совещания согласились с предложением Семенихина: сегодня же уходить в тайгу, в падь Алтагачан.

Так в глухой таежной падушке возникла зимовка первой группы повстанцев, получившая название Алтагачанской лесной коммуны и ставшая вскорости революционным центром восточного Забайкалья.

Далеко, за сотни верст от Амурской железной дороги, на берегу буйной студеной Тынды приютился постоялый двор Шкарубы. Здесь, на Тынде, кончилась колесная дорога от станции Большой Невер, и дальше, на Алуген и прииски Верх-Амурской компании Дейбеля, тянулись горные тропинки, протоптанные ногами старателей-золотнишников. Всякого рода грузы доставлялись туда зимой, по санному пути.

Четвертый день на постоялом дым коромыслом: гуляют приискатели. За окнами синеют сумерки, но в просторной, как сарай, заезжей избе светло от висячей лампы-«молнии», шумно и весело.

Сам хозяин постоялого — приземистый, могутный бородач Тимофей Шкаруба — стоит за прилавком, пристроенным в заднем углу, около печки-плиты. Поглаживая пышную черную бороду, с довольным видом любуется Шкаруба на гулеванов-приискателей. Их восемь человек, обросших бородами, лохматых, прокопченных дымом костров. Радуясь отдыху после дальней дороги, они тешили себя выпивкой, песнями и пляской до упаду. Водку они черпали кружками прямо из ведра, что стояло на столе перед ними, закусывали соленой капустой, пшеничными калачами и вареной бараниной. От обильной выпивки двое уже спали на нарах, третий густо храпел на полу, положив под голову кулак. Пятеро еще держались: сидя за столом, разговаривали, о чем-то спорили. Пожилой сивобородый Микула Несмиянов, прозванный «Бедой» за частые неудачи в жизни, уже который раз заводил песню:

Он то затихнет, клонясь головой к столу, то снова вскинется, как испуганный конь, — прохрипит сиплым с перепою голосом:

Бодрее других держался старшой артели Яшка Мельников, по кличке «Гагерь», плечистый, высокий детина, кудрявый, как молодой барашек.

Весело сегодня Яшке, буйным задором искрятся карие улыбчивые глаза, раскраснелось потное, загорелое лицо, обросшее черной бородой.

— Чего ты завел, как на похоронах! — крикнул он Микуле и, выскочив из-за стола, тряхнул кудрями, — А ну, братва! Заводи веселую, ребятё. — И под веселый, с присвистом напев, под стукоток ложками пошел по кругу, припевая:

На Яшке грязная кумачовая рубаха, подпоясанная сатиновым кушаком, на ногах добротные ичиги и, мечта и гордость приискателей, широченные плисовые штаны.

Лихим плясуном был Яшка, но тут хлебнул много лишнего, потому и не слушаются его одеревеневшие ноги, не хотят ни вприсядку пуститься, ни отстукивать залихватскую чечетку. Топчется Гагерь на одном месте, как бык на льду, трясет кудрями, заливаясь счастливым смехом, и, перестав плясать, шатаясь, идет к хозяину.

— Михайлыч, Тимофей Михайлыч, — бормочет Яшка, тяжело опускаясь на стул, — наробились за летечко-то, вот они, ручки-то, какие, гляди! — Яшка кидает на стол, кажет хозяину черные, в твердых мозолях ладони. — А сколько я этими руками земли повыкидывал. Несвышным к земляной работе впятером не выкидать за день, сколько я один выкидывал. Зато есть на што и попить теперь, погулять с друзьями, вот оно, золотце-то.