Заблудившийся всадник - страница 14

— Позвольте не согласиться с вами, Иван Анисимович, — ответил Ильин. — Смею вас заверить, что вы жили задолго до конца света.

Княжна Бестужева-Мелецкая неожиданно поддержала гражданина семнадцатого века:

— Вы правы, Иван Анисимович. Все это наносное, заемное. Необходимо отыскивать зерна подлинной культуры в народной почве. Наш путь самобытен, истина в крестьянской общине.

— Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить, — полувопросительно-полуутвердительно продекламировал Ильин.

— Превосходно! — отозвалась княжна. — Чье это?

— Тютчев.

— Это какой-то второстепенный поэт? Из придворных сфер?.. Да-да, вспоминаю, на каком-то из балов папа́ подводил меня представить… Лысоватый старикашка, похожий на чопорную классную даму. Но несмотря на невзрачную внешность, кругом него все увиваются, передают его mot’s. Он изрядный острослов…

— И великий, а не второстепенный поэт, — назидательно сказал Ильин.

— Ну это вы хватили. Да он еще к тому же славянофил… А ведь это вовсе несовместимо с прогрессивным образом мыслей.

Ильин улыбнулся в темноте и совершенно серьезным тоном спросил:

— А то, что вы сейчас изволили толковать про общину и про особый путь, это не славянофильство?

— Как можно! — Голос Бестужевой зазвенел от возмущения. — Славянофилы пропагандируют Домострой, цепи, они хотели бы, облачась в мурмолку и сафьяновые сапоги, возлечь на лежанку и оттуда обращаться к народу-богоносцу… А мы, социалисты, хотим видеть мужика свободным от всего этого.

— Вы Домострой читали? — с легкой ехидцей спросил Ильин.

— Зачем? Я из статьи Антоновича о нем достаточно узнала…

— Антонович?.. Это какой-то мелкий критик? А, помню-помню по курсу истории журналистики, он прославился тем, что не написал ни одной положительной статьи или рецензии. Джек-Потрошитель отечественной словесности.

— Какой еще Джек? — недоуменно вопросила княжна.

— Ах да, совсем забыл… Это лет через двадцать после того, как вы угодили в воронку времени, в Англии появился знаменитый убийца…

— Ну и сравнения у вас! — полыхнула Бестужева.

— Прошу прощения за невольную резкость тона, — ответил Ильин. — Поверьте, я не хотел бросить тень на ваше поколение.

— Хорошенькое дело, — все не могла успокоиться княжна. — Мы бились, боролись. А вы там, в светлом будущем, чтите каких-то Достоевских да Тютчевых, а наших вождей едва имена помните… Не сомневаюсь, что сладкоголосого Пушкина в великих поэтах числите.

— Разумеется.

— Читайте Писарева, сударь, — ледяным тоном заявила Бестужева. — Или у вас его запретили?

— Напротив, у нас он в большом… как бы точнее сказать… в почете, что ли. Собрания сочинений выходят. А вот фраза его насчет того, что сапоги выше Пушкина, извините, в разряд исторических казусов попала…

Овцыну явно надоел непонятный спор, и он сказал:

— Давайте лучше каждый расскажет, каким образом в церковный подвал забрался, из коего и в это, как вы, ваше высокородие, обозначили, прошедшее время угодил…

— Предложение дельное, — поддержал Ильин. — Что толку в полемике? Лучше говорить о том, что объединяет, чем о том, что разделяет. Вы и начните, господин Овцын.

— Мгм, с чего только? История длинная, если всю от истока до устья излагать… Я розыск о бегунах производил — появился у нас в губернии такой толк раскольничий…

— Сами вы раскольники, — огрызнулся Ивашка. — Не мы веру отчую пошатнули, а вы, никониане…

Овцын только хмыкнул и ровным голосом продолжал:

— Толк означенный в том состоит, что его последователи себя бегствующей церковью именуют. Живут, где придется, перебираясь от одного пристанодержателя к другому — из богатых староверов. Доложено было консисторией его превосходительству господину губернатору, что под маркой сих бегунов противу властей богопоставленных злоумыслители кроются. Отнеслись с сими фактами в Петербург. И вскорости высочайшее повеление последовало: названных интриганов открыть и, примерному суду предав, во зле изобличить. Засим и я в северный край губернии был отряжен. А в подвал церковный проник, несмотря на отговоры настоятеля: мнилось, что здесь-то, в месте, заколдованным слывущем и оттого народом обходимом, бегунов пристанищу и быть… Едва факел запалил да в сумрак зловонный сошел, как тяжесть великая навалилась. А потом — бородатые эти дикари, кафтан терзают, букли теребят, факел из рук рвут…