Заботы Леонида Ефремова - страница 7

Федор высылал посылочки матери и невесте. Он это делал аккуратно, каждый месяц, готовился заранее. Днем учился, а вечером ходил на Московский вокзал разгружать вагоны, там за это неплохо платили. Ящик для посылки Федя загружал при всех нас — это были торжественные и веселые минуты. Федя показывал каждую вещь, которую он собирался отправить, говорил, кому она предназначалась: матери, сестре или невесте, а потом вспоминал, где он купил свой подарок, как стоял в очереди и как трудно было успеть сбегать за деньгами. Федя наполнял фанерный ящичек платками, косынками, конфетами и всем прочим так бережно и любовно, что, как бы ни относились мы к этому, у каждого, должно быть, появлялось уважение к Фединой верности и какой-то особой надежности его чувств и правил жизни. В такие минуты даже наш Славка Греков, не жалевший ради красного словца ничего на свете, шутил с осторожностью.

В нашей комнате хорошо была известна каждому печальная история обманутой любви Сереги, сержанта, уже отслужившего армию.

Сергей родом из небольшого районного центра. Уходил в армию, как все, с шумной отвальной, и, прощаясь со своей любимой, поручил опекать ее самому лучшему своему другу. Были и клятвы, и обещания, и все-все, что происходит в таких случаях, а потом... Потом Сергей узнал, что два самых близких ему человека — он и она — полюбили друг друга. Что делать в таких случаях, никто не знает, каждому приходит в голову свое. Приехать, набить другу морду — вот что не терпелось сделать Сергею. Но кто отпустит его домой по такому поводу?..

И вот конец службы. Сергей идет по знакомой улице с чемоданчиком, с шинелью через руку и встречает их — ее и его. Они уже муж и жена, его друг детства и первая в жизни любовь.

Кажется, давно это было, пора бы уже и забыть, но не получалось. В глазах его всегда была грусть. Часто он брал в руки гитару, подходил к окну, ставил ногу на стул, запевал безголосо и задушевно: «Я по тебе соскучилась, Сережа», и мы понимали, что он скучает о ней...

— Она меня переменила, перекорежила, — признался мне однажды Серега, когда мы с ним ходили по весенним улицам, вот в такое же время, как сейчас. Просвечивали на солнце первые листья, еще с ноготок. И все казалось омытым, очищенным.

— Она ведь не просто обманула — из-за спины, с подковыром, с ножом, — убеждал меня Сергей. Я понимал его боль и все-таки не хотел полностью соглашаться с ним, я всем сердцем желал ему вылечиться как можно скорее от его «болезни», а себе желал, чтобы миновала меня его беда.

— Уж лучше действовать, как Мишка, — поставил тогда точку Сергей.

«Не то, не то он говорит. Все не то...» — думал я тогда и пытался разубедить приятеля. И мое предчувствие «не то...» подтвердилось вскоре.

Однажды Мишке удалось незаметно провести в нашу комнату какую-то свою очередную «деву» и оставить ее до утра. Рано-рано незнакомка поднялась с постели, повернулась ко всем спиной и начала заправлять койку, разглаживать одеяла, простыни, пока Мишка курил и ждал, позевывая, — скорее бы все кончилось.

Утро застало незнакомку врасплох. То утро и нас всех тоже застало врасплох, и, кажется, не только тех, кто был в комнате, а как будто во всем мире всех мужчин и женщин застал, «застукал» рассвет, и мы оказались виноватыми и беззащитными друг перед другом.

Большая душная комната была жильем мужчин и только мужчин: высовывались из-под одеял волосатые ноги, коротко остриженные головы, вовсю сопели носы, висели на спинках стульев и кроватей брюки, и даже краска на стенах была сурового цвета. Скорее бы незнакомка покинула комнату! Она уходила на цыпочках. Как вздох облегчения был скрип закрываемой двери.

Желание, зависть, ужас, стыд и отвращение — все перемешалось тогда во мне. Но самым сильным было чувство надежды, что у меня все будет не так, иначе, чище и лучше. Я был уверен, что не только я один так думаю и жду чего-то иного, а и другие ребята, и даже сам Мишка.

Не забыть мне одного раннего осеннего утра, когда все в комнате еще спали, а я открыл глаза и сразу почувствовал себя бодрым и увидел белую люстру на потолке и переплетенные, как паутинные сети, трещинки на штукатурке. Вот возьму и подойду к ней и скажу: «Здравствуйте, не удивляйтесь, я давно вас люблю...» Нет, не так: «Катюша, мы должны быть мужем и женой. Мне кажется, я знаю вас давным-давно, я люблю вас. А вы?» Я встал, подошел к окну. Увидел пасмурное небо, прокопченный апрельский снег, раннюю электричку, похожую на гусеницу, — она переползала через черный железнодорожный мост над Обводным каналом, хорошо было слышно, как постукивают колеса; увидел я на берегу канала старые дома, косые, унылые крыши, озябшие, чахлые деревья и огромного черного пса, — он бегал, тыкался мордой в снег, а невдалеке от него стоял хозяин, подняв воротник пальто и спрятав руки в карманы. Ему, наверно, было холодно и неуютно. Я даже попробовал мысленно влезть в пальто незнакомца, нет, в его кожу, а этого не стоило делать. Я так был переполнен собой, своими радостными чувствами, что столкнулся с холодом и неуютом, как сталкивается с водой прыгающий с вышки.