Заброшенная дорога - страница 33

— Затем, — сказал Аммоний, — чтобы у тебя появилась веская причина не сдавать нас властям.

Маркиан помолчал.

— Не ожидал от тебя такого цинизма, учитель. Но не смею осуждать. Не спорю, это разумно. Теперь у меня действительно есть веская причина не сдавать вас властям. Будь по-твоему. Шантаж так шантаж. Я сделаю всё, чтобы вас не тронули. И больше не настаиваю на взятке.

— О мой Маркиан! — Аммоний отечески приобнял его. — Конечно, я подарю тебе книгу, и не одну, выбирай любые, сколько сможешь унести… Скажи, а кто это подъезжает? Тоже твои люди?

Маркиан вгляделся вдаль, куда показывал Аммоний.

Со стороны Египта приближалось облако пыли. В клубах смутно виднелись отдельные фигуры наездников на верблюдах. Ещё слишком далеко, и пыли от них слишком много.

— Нет, — медленно сказал Маркиан. — Не мои.

Сорвался с места и вприпрыжку, придерживая меч на поясе, помчался вниз по ступеням.

Равенна, ещё восемь лет назад лишь гавань военного флота, а ныне резиденция императора Запада, издали щетинилась на фоне утреннего неба строительными лесами. Стук тысяч молотков, звон зубил разносился над лагуной и морем: строили новые городские стены и императорский дворец, придворную церковь святого Лаврентия и кафедральную базилику — то был единственный город Западной империи, который строился, а не пустел и разрушался. Гонец проскакал мимо верфей и пристаней Классиса, въехал в пыльный, грохочущий стройками пригород Цезарею.[43] Во дворе временной резиденции передал письмо дежурному чиновнику почтовой службы, спешился, проковылял в ближайшую караулку, рухнул на лежанку и мгновенно заснул — впервые после четырёх суток скачки.

По мере дальнейшей передачи письма скорость его движения снижалась, а руки передающих становились всё жирнее и холёнее.

Торопливой трусцой дежурный чиновник отнёс письмо начальнику отдела почты особой важности. Бодрым деловым шагом начальник отдела поднялся к главе имперского почтового ведомства. Неспешно, с достоинством, глава почты отнёс и с церемонным поклоном вручил письмо магистру оффиций — руководителю всей гражданской администрации Западной империи. Магистр оффиций, вандал Гайзо[44], был в этой цепочке первым, кто имел право вскрывать печати августов. Он сломал пурпурный сургуч, развернул свиток, прочёл единственную строку и посерел лицом.

Гонорий, молодой человек с вялым выражением на длинном одутловатом лице, одетый по-домашнему в распоясанную шёлковую тунику с цветочным узором, кормил бойцовых петухов на птичьем дворе. За ним тенью следовал раб с корзиной пшеницы, мелко нарубленной требухи и яичных желтков. Перемазанными в крови и желтке пальцами император зачёрпывал и бросал корм петухам в клетки, а те возбуждённо квохтали и наскакивали на прутья. Рядом вышагивал седовласый папа Иннокентий в простой белой альбе до пят и камилавке на лысине. Ещё один раб нёс дымящуюся кадильницу с благовониями для заглушения птичьих запахов. Свежий утренний бриз с Адриатики трепал и развеивал её дым.

— И всё же, мой господин, — проговорил Иннокентий, — я смею настаивать, что против ереси донатистов необходимо применить военную силу. Понимаю, что в Италии неспокойно, и что есть некоторые затруднения с набором войск, но еретики угрожают не только спасению душ твоих подданных в Африке. Они изгоняют православных епископов, захватывают города, разоряют имения, чинят разбои. Судя по тому, что пишет Августин, епископ Гиппонский, местные войска комита Гераклиана не справляются, а может, и сами заражены ересью. Я боюсь, господин, что нам грозит полная потеря Африки, особенно если туда переправятся варвары из Испании или Италии, или вторгнутся мавры. Это не только церковное дело, господин, это вопрос государственной важности…

— Да, конечно, святой отец. — Гонорий швырнул золотистому петуху с алым хвостом пригоршню корма и стал с удовольствием смотреть, как тот яростно клюёт требуху и зерно. — Я отправлю Констанция в Карфаген[45], как только это станет возможным… Кстати, как тебе мой Карфаген? — Император кивнул на золотистого петуха. — Разве он не прекрасен? — (Иннокентий промолчал). — В последнем турнире он забил до полусмерти Милана, Константинополя и Иерусалима. Представь, я выиграл на нём тридцать солидов! Мои придворные такие болваны — всегда ставят на слабых птиц и всегда проигрывают! — Император перешёл к следующей клетке, зачерпнул и кинул корма петуху с порванным гребнем. — Кушай, Иерусалим, кушай. Тебе надо поправляться, голубчик, тебя здорово потрепали… А Рима я отправил лечиться, — кивнул он на пустую клетку. — Рим — мой любимец, он лучше даже Карфагена, но в том турнире почему-то оказался не в форме, и Неаполь сломал ему крыло. Я приставил к нему трёх врачей, они уверяют, что Рим поправится, и…