Зачарованная величина: Избранное - страница 5

стр.

В сюите «Гавана» взгляд автора — и читателя — свободно перескакивает с приезда Яши Хейфеца, выступления Алисии Марковой или выставки художников «Парижской школы» на причуды местной погоды и ухищрения гаванской кулинарии, прогулка до городского рынка перемежается экскурсом в историю европейского градостроительства, а блестки цирковой наездницы вплетаются в сияние Рождества. Повседневность как угол зрения задана тут самим жанром газетной хроники, к которому Лесама, уже вполне известный в избранных кругах герметичный поэт и эссеист, относится, отмечу, без малейшего снобизма. Привязанность к домашнему укладу и женскому началу диктуется в «Гаване» биографией любимого маминого сына (в одном из писем, уже после смерти Росы Лима де Лесама в 1964 году, поэт признавался, что чувствует себя и сыном, и отцом своей матери) и, к тому же, с детских лет не очень здорового человека, а оборачивается универсальной мифологией домашних обрядов и утопией нерушимого уклада в кругу близких. Общий дух праздничного таинства, который, как известно, веет где хочет, внушен всем складом и мировоззрением нашего автора, этого «орфического католика», как его назвала в своем мемуаре Мария Самбрано. Суть сущего для Лесамы — в счастливом и непрестанном творческом пресуществлении.

Борис Дубин

Стихотворения>{*}


Твой сон дрожит
Твой сон дрожит янтарною струною
и тяжкою короной золотится,
а крапчатое лето вырезное,
седлая, кличет гончую и птицу.
Лист, капля неба, бремя золотое,
в сон по складам, как прежде, возвратится,
чтоб в копях мальвы кануть с высотою
и сладостью по нёбу распуститься.
Судьба листа — в твоем произволенье,
до моря ширится твоя корона,
и под листву, склоненную признаньем,
вступает лето с грацией оленьей
и, возвратясь, прощает потаенно
огонь ветрам и снег — воспоминаньям.
Краткий сон
Воздушный кодекс блещущего дня
развертывает — сном или судьбою —
заставку крыльев, высью голубою
зовя в игру и радостью маня.
Пространство, падшим прахом леденя,
струит огонь — от крыл полуслепое —
на смертный след, впечатанный тобою,
и сладкий миг короткого огня.
Но снежный лик с жемчужною рукою
для знавших срок и потерявших дом
улыбкой мнятся, тучкою, такою
неверной в кратком бытии своем.
Обрядом праха, мерою покоя,
застывшего над снегом и жнивьем.
В двойном скольжении, неутолимый
Твой образ ускользает между пальцев
и входит в новый центр и новый круг.
В двойном скольжении, неутолимый,
вдоль стен ты пробегаешь чередой
неукоснительных воспоминаний.
И снова я стираю письмена
того застолья, за которым снова
очнусь для облаков и колеса
блаженной муки.
Где обитель тайны,
двойных ночей и собранных божков
в их вечном повторенье?
Кружится облачное колесо
Державной мощи, болт на грузных спинах
то выскочит, то снова западает.
Тот болт, делящий надвое моря:
богов, стирающих следы за нами,
и знаки, что повсюду по пятам.
Кружится облако под спудом сна,
вторгаясь в небывалые державы
еще почти не выпевшихся нот.
Там, далеко, за бессловесным агнцем,
рожденным на нежнейшем серебре, —
державы угля, дымные эдемы,
не знавшие ни меры, ни суда,
забывшие, что грация — косуля,
вспоенная росою, соболиный
снег венценосцев — самой сутью входит
в глубь облака, миндальное ядро,
высокий строй бегучего пожара.
Но я оставил клады той кичливой
земли, неутолимый Марко Поло,
и отодвинул вновь пределы сна,
чтобы настичь на золотых утесах
еще почти что дремлющую рыбу —
живую медь, — которой не достать
ни ночи, ни ее плясунье тени.
Там, среди флейт, ждет новое проклятье
и новый город яростного тела,
и темный мост, где слоники с корицей
бьют ночь за ночью собранный фарфор.
Там ждет тот час, когда бутон вберет
всё, вплоть до мошки, втягивая разом
за пирамидками несчетных рос
и гуд, зачавший некогда гвоздику.
Мелькнет и пропадает в вещем гуде
пространный столп дрожащего огня, —
постой, наполнись, слышишь эти всхлипы
тебя зовущих водяных гирлянд?
То нимфы шепчут меж водой и тьмою,
алтарные покровы возвращая
и распуская косы у зеркал:
«Найди меня, ища не след, а слепок,
за часом час крошащийся — в песке,
из рук бегущем, ждет бесценный час,
час созиданья, а не повторенья,
не прободенный бок, а новый лик, —