Заговор в Насцензе - страница 16

— Обычные, как грязь, — сказал он ночью, хлебая суп. — С такими никто из Тридцати не должен иметь дела. А Семерка — тем более.

— Точно, — Амадео был потрясен.

Священник кивнул.

— Я прав, казаррино? Думаю, да.

— Да, брат Нарцисо, — сказал Адрио без энтузиазма. Он жалобно посмотрел на Петро, показывая, что устал от внимания священника. Бесконечный поток медовых слов и лести стал ему неприятен, как если бы его кормили только хлебом и сушеной рыбой. Когда они готовились спать, он прорычал Петро. — «Мы не хотели бы с такими иметь дела».

— Не нравится быть мной? — Петро вдруг обрадовался.

— Нет, — ответил Адрио, пытаясь звучать высокомерно. — Тебе повезло, что я общаюсь с тобой. Так говорит брат Нарцисо. Теперь поспи.

— Это вряд ли, — прорычал Петро, готовя себя к еще одной ночи беспокойного сна от каждого странного звука.

— О, ладно тебе, — Адрио уже засыпал. — Ты же не думаешь, что кто-то последовал бы за нами сюда с плохими намерениями?

Петро так не думал… но он не привык к темноте леса. Любой мог оказаться вне кольца света от костра. От этого ему было не по себе.

В городе Эло они собирались посетить непримечательный деревенский храм из глиняных стен, соломенной крыши и крохотных окошек. Несколько старух стояли у той хижины, готовые встретить тех, кто пришел выразить уважение мертвым. Старушки были в черном, как и подобало в этот праздник, их ладони были обернуты вуалями. Самая согнутая подошла встретить их. В узловатых ладонях она держала несколько булавок, к которым прикрепили белую речную гальку. Каждая галька была выкрашена как лицо смерти. Это были символы Середины лета, традиционное напоминание о празднике. В Кассафорте маленькие черепки обычно делали из сахара или марципана, и они были даже смешными. Порой очень богатые получали эти символы как украшения из драгоценных камней и использовали их каждый год. Эти камешки выглядели мрачно.

Пилигримы ждали, пока старушка по очереди сжимала их пальцы и отдавала символы.

— Спасибо, синьора, — прошептал Петро, когда пришел его черед.

Они вошли в храм, старушки — за ними. Как и подозревал Петро, внутри ощущалось так, словно в одной из печей Диветри. Воздух был затхлым, пилигримы опустились для молитв, а Петро желал приберечь шарик гвоздики, чтобы защититься от запаха пота, чеснока и старой одежды. Может, даже Нарцисо ощутил жар, потому что его молитвы были удивительно быстрыми. Старухи не задавали вопросы, пока группа не встала, отряхиваясь. Женщины, приколовшие символы к платьям, приблизились к Нарцисо.

— Вы из города? — спросила она.

— Я и двое моих подопечных из инсулы Детей Муро, синьора, — сообщил ей Нарцисо, заметно отклонившись от запаха сельдерея из ее рта. — Казаррино из инсулы Кающихся Лены. Мы на пути в Нас…

— Казаррино? — спросила другая.

— Среди вас казаррино? — вопрос зазвучал среди женщин, и они приблизились.

Нарцисо был рад. Он схватил Адрио за плечи, показывая его. Амадео, Элеттра и Петро были пыльными от пути по дороге, но Адрио ехал в телеге, его кожма осталась почти без грязи. Он стоял в свете, падающем из окошка, и казался чистым ангелом.

— Да, синьоры, я представляю вам своего протеже, Петро, казаррино Диветри. Его семья…

— Диветри? — спросила старшая. Ее морщинистое лицо озарила улыбка. — Этот мальчик — брат дочери стеклодува?

— Да, это он.

Старушки с воплями окружили Адрио и тянули его, и это напоминало стаю голодных ворон, опустившихся на поле зерна. Адрио пискнул и пропал в море черного, только одну руку было видно над толпой. Они трепали его волосы, щекотали под подбородком, хватали за руки, чтобы благословить его — все это время Адрио пытался отойти и дышать.

Настоящий Петро ухмылялся в стороне от толпы, зная, что этот случай мог убедить Адрио, что жизнь Диветри была довольно пугающей. Он знал, что старухи не навредят Адрио. Они просто были рады каждому знаменитому человеку, проходящему через их деревню раз на много лет. Адрио не знал этого. Брат Нарцисо тоже не был убежден. Он разрывался между желанием оттащить беспомощного самозванца от их рук и нежеланием выглядеть грубо.

— Синьоры! — умолял он у толпы, протирая потную голову платком. — Умоляю! Манеры!