– Как бы я хотела заблудиться здесь. И никогда больше не выйти. Я никогда так легко, так свободно не чувствовала себя, как сейчас.
– Да, как ни парадоксально, в тумане все становится ясно.
– Ясно?
– Ну… как сказать… все как-то сгущается, пространство между предметами заполняется. Вещи сливаются.
– Туман как соединяющая сила? – она сказала тихо, скорее про себя, чем вслух.
– Именно так, – Казанова тростью рисовал в тумане контуры каких-то непонятных фигур.
– Все есть вода, как некогда сказал Фалес? – промолвила она.
– Пожалуй, да.
«Неплохо барышня знает древнегреческих философов», – подумал он.
– Особенно в Венеции. Сверху – водяной газ, снизу – жидкость.
– А иногда бухта замерзает, и по ледяной тверди можно от Дворца дожей дойти до церкви Сан-Джорджо Маджоре, или даже до Джудеки.
Казанова приближался все ближе и ближе, тростью пронзая клубы вязкого пара, любуясь голубизной ее глаз.
– Нет ничего подобного на свете, месье. Ваш город исключителен…
Казанова мог бы то же самое сказать про Александру, и, может, лет десять назад сказал бы. Но сейчас эти слова были бы шаблонными. И чем больше он думал, какой комплимент сделать этой девушке, чтобы расположить ее к себе, все возможные фразы ему казались банальными и бессмысленными.
– Все столицы прелестны по-своему, – продолжала Александра, – у всех есть памятники и архитектурные шедевры. Но ваша – она не только столица, не только город. Она и есть памятник, памятник самой себе.
– Мадемуазель, если бы Вы знали, как я хочу… как я хочу увековечить этот миг.
Она посмотрела на него.
– А Вы правда знали месье Вольтера? – спросила Александра, взирая на Казанову, как первые христиане взирали на апостола Петра.
– Ну… да.
Однако в данный момент Вольтер ему был до фонаря, и ему было странно чувствовать себя объектом такого глубокого почтения.
– Я прочла все его произведения.
– Чьи?
– Вольтера!
– А, да-да, конечно.
– Он самый важный мыслитель нашего века.
– Несомненно.
Александре было уютно с этим немолодым чудаковатым человеком. Его осунувшееся лицо и рафинированные манеры говорили ей, что он много повидал на своем веку. Ей даже казалось, что она уже знает его много-много лет, что он ей близок в каком-то родственном смысле этого слова. Его темные южные глаза не переставали изучать ее лицо, обласканное туманной вуалью. И ей нравилось, как он ее изучает – как углубленный в свои мысли ученый, только что открывший новое восхитительное природное явление, явление, по красоте превосходящее все на свете.
– Однако Вы с ним не согласны, месье Казанова?
– Не знаю. Я считаю, что есть определенные черты человеческой природы, которые нельзя изменить. Как бы сильно мы ни старались. Но общественные порядки… да, общественные порядки можно изменить, и нужно, если необходимо. Я так думаю.
– Но как можно это сделать, если тем, кто хочет изменить эти порядки, запрещают выражать свое мнение? – сказала Александра грустным умоляющим голосом.
– Это верно, – Казанова заметил, как свет в ее глазах исчез.
– Если растаптывают их идею справедливости? Если при малейшем несогласии с властью их лишают чести, пугают и заставляют молчать? Как им идти дальше?
– Да, тогда становится тяжело.
– Становится невыносимо, – сказала она категорически.
– Вольтер шел.
– Есть люди, которых запугивали сильнее, чем запугали его, и которые не имеют привилегий, которые имел он.
Ее лицо окаменело.
– Это тоже верно, – Казанова вздохнул, зная, что она права.
– Как же можно идти дальше тогда? Как? – она опустила голову в раздумье.
– Зависит от человека.
– Вы бы продолжали выражать свое мнение? – она взглянула на него, как будто надеясь, что он скажет «да».
– Когда я был молод – да. Сейчас – не знаю.
– Почему?
– Мы сильнее, когда мы молоды.
– Физически – да. Но нравственная сила не зависит от возраста.
– Когда мы молоды нам кажется, что ничего не сможет сломить нашу волю, что никто не сможет отнять нашу личную свободу.
– Сломать человека ничего не стоит, – промолвила она безнадежно. – Ничего не стоит.
Видя, как она уставилась на какой-то предмет за его спиной, он предположил, что она говорит о ком-то конкретно.