Заметки о том, как писать «хоррор» - страница 6

Но у меня ничего не вышло, друзья мои. Это непросто, и я не предлагаю вам попробовать самим.

Дорогие сочинители страшных историй будущего, я спрашиваю вас что есть стиль хоррора? Каков его голос, его тон? Голос ли это барда древних времён, при звуках коего всё племя замирало у костра, как заворожённое; голос ли комментатора былых и текущих событий, сообщающий о слышанном и пересказывающий подслушанное; а может, то глас бога, держащего нить судьбы, невидимого и всезнающего, читающего в ужасных сердцах людей и чудовищ? Ни то, ни другое, ни третье, хотел я вам сказать, извините, что так длинно.

По правде говоря, я сам не уверен в том, какой у страшного рассказа голос. Хотя я знаю, что слушаю его всё время, шпионя за покойниками и проклятыми; а Джерри Риггерс — помните такого? — пытается передать его на бумаге. Чаще всего он звучит очень просто: крик в ночи, одинокий голос без всяких особых примет. Иногда он еле слышен, словно жужжание мухи, запертой под крышкой гроба; а порой гроб распадается на части, как хрупкий панцирь насекомого, и пронзительный, тонкий крик раздирает ночную тьму. Всё это, конечно, очень приблизительные описания, но и они могут быть крайне полезны тому, кто хочет уловить суть голоса хоррора, если желание сделать это ещё не пропало.

Другими словами, для страшного рассказа точнее всего подходит стиль исповеди, и никакой другой: рукописи, найденной в уединённом месте. Хотя некоторые усматривают в этом крайнее проявление слезливой мелодраматичности, и я готов допустить, что они правы, но это же — самые настоящие череп и кости. Что особенно верно, когда кающемуся надо срочно облегчить свою совесть, и он, рассказывая, изнемогает под страшной тяжестью, которая давит ему на грудь. Нагляднее может быть разве тот идеальный случай, когда рассказчик сам по совместительству автор страшных рассказов. Тогда это действительно более наглядно. Отчётливо. Но как совместить исповедальную технику с историей, над которой мы работали? Ведь её герой — не писатель, по крайней мере, мне так не кажется. Видимо, придётся внести кое-какие коррективы.

Как, возможно, уже заметил читатель, характер Натана допускает изменения в угоду самым разным литературным стилям. В одном случае он больше склоняется к норме, в другом — к её противоположности. Из реального человека из плоти и крови он легко трансформируется в бестелесную литературную абстракцию. Он может исполнить любую человеческую или нечеловеческую роль, какую воображению писателя вздумается на него возложить. Однако, замышляя Натана и его испытания, мне более всего хотелось, чтобы этот персонаж представлял не кого-нибудь, а меня самого. Ибо за псевдонимом-маской Джеральда Карлоффа Риггерса стою я — Натан Джереми Стайн.

Поэтому не будет слишком большим преувеличением превратить Натана в автора страшных рассказов, хотя бы начинающего. Пусть он мечтает о славе сочинителя готических историй, магических, вневременных и… ну, вы знаете, каких. Пусть он продаст душу, лишь бы избавиться от этого страха, точнее, совершить этот подвиг. Но Натан не умеет продавать души, он вообще ничего не умеет продавать, иначе пошёл бы по стопам отца (и деда), а не сочинял страшилки. Зато Натан умеет покупать: он завсегдатай ярмарок привидений, паломник на распродажах нереального, искатель скидок в глубочайших подвалах неведомого. И каким-то мистическим путём он становится обладателем своего кошмарного сна, не зная, что такое купил и с чем вместе приобрёл. Как и другой Натан, этот со временем выясняет, что сторговал совсем не то, что хотел, — кота в мешке вместо пары брюк. Как? Сейчас объясню.

В исповедальной версии страшной истории Натана главному герою надо обязательно сознаться в чём-нибудь ужасном, что отвечало бы его образу завзятого автора хоррора. Решение очевидное, что не мешает ему быть до невозможности диким. Натан признается, что слишком глубоко увяз в СТРАХЕ. У него всегда была склонность к этому занятию, но в последнее время оно совершенно отбилось от рук, вышло из-под контроля и устремилось прочь.