Заметки практика - страница 5

Согласен, если речь о том, что документ торчит из текста, застре­вает, как кость в горле читателя, то есть включен немотивированно, без эстетической надобности. Да, согласен, но однажды откровенно нарушил это правило, надеясь, что документ обретет особое значение.

В повести «Судьба Усольцева» я описал малоизвестную историю 80-х годов прошлого века. Искатели града Китежа — мужики, мастеро­вые, горсть интеллигентов — отправились за моря и учредили в Африке колонию, рассчитывая жить-поживать братски и справедливо. В числе колонистов был медик. Дневников или мемуаров он не оставил. Изменив фамилию, назвав доктора Николаем Николаевичем Усольцевым, я «выдал в свет» его воспоминания. И снабдил постраничными примеча­ниями (дополняющими или уточняющими), почерпнутыми из подлинных источников, указывая названия архива и фонда. Стало быть, обнажил опорные быки, повел читателя за кулисы. Нареканий критики не после­довало.

Кстати, о критических разборах исторического жанра. От советов удерживают соображения личной безопасности, но тут не совет, а прось­ба присмотреться к стилистике исторической прозы: проблематика — рассматривается, поэтика — удостаивается легкого касания. Что ж делать практику? Обратиться к метрам?

Один скажет, что многие исторические беллетристы «тратят жизнь на детское подражание устарелым оборотам и на употребление слов, вычеркнутых навсегда из нашего словаря». Другой укажет, что худший вид неправдоподобия — реконструкция истории языком, не свойствен­ным этой эпохе.

Прислушиваться к метрам полезно; слушаться — бесполезно. Каж­дый здесь борется в одиночку. У разного времени разный ритм и цвет. У диалога — словарь один, у внутреннего монолога — несколько иной. Есть архаизмы сгнившие, а есть архаизмы сверкающие. Одного нет — рецептов. И слава богу.

Вероятно, искус стилистикой, тональностью проходят и авторы романизированных биографий. Не утверждаю, а предполагаю, ибо не писал их. Не помню, кто высказался, помню самое высказывание: ничего, мол, так не боюсь, как мышей и беллетризированных биографий. Я разделяю эту боязнь. Она субъективна. Внушать ее другим нет смысла. Да и не с руки, речь веду о собственных посильных опытах. А они, так сказать, антироманизаторские.

Вот два мнения о биографическом жанре:

—       Самый скверный и лживый род литературы,— сердился В. В. Ро­занов.

—       Прекрасное искусство,— настаивал Андре Моруа.

Наша современница на вопрос: «Вы много читаете?» — ответила: «Очень. Это моя страсть. Но не романы, а главным образом биографии». Она, однако, не уточнила, — романизированные или документа? Мне, автору последних (вышли в серии «Жизнь замечательных людей» — «Головнин», «Нахимов», «Сенявин»), хотелось бы думать, что предмет ее страсти именно документальные биографии. А если я оши­баюсь, то все же скажу, как они сделаны.

Домысел минимален. И всякий раз сигнал — осторожно, здесь догадка, предположение. Интимная жизнь не раскрыта, недостаток существенный, но в моем распоряжении не было ничего домашнего, семейного, так, крохи. Пользуясь мемуарами, не забывал разговор профессора М. М. Ковалевского с А. Ф. Писемским. Профессор недо­умевал, отчего Алексей Феофилактович не напишет воспоминания? Писемский улыбался: «Пробовал, напишу со страницу и чувствую, что лгу, а воздержаться не могу. Ну, я и бросил». Не все воздерживались, и не все бросали. Оно, может, и к лучшему, да только вынуждает держаться начеку.

Беллетризация или документальность? В спор не ввязываюсь. Но хотелось бы Заметить: забота одна — угадать сущность твоего героя.

О, эта сущность!

Чем мощнее и сложнее духовность персонажа, тем масштабнее надлежит быть портретисту. Не ввязываясь в упомянутый спор, зачастую, сказать правду, отдающий схоластикой, я убежден, что художник по­беждает — в главном, капитальном — там, где он, опираясь на документ, действует и вне документа, не нарушая, как говорили в старину, привычек мыслей своего героя. Вот тогда и возникает слитность (не стыковка, а именно слитность) «земной» документальности с «надземным» паре­нием художественности.