Замужем за Буддой - страница 13

К трем или четырем часам утра его жестоко-ласковые пальцы и губы смилостивились надо мной, и он уже собирался овладеть мною, но остановился и замер в бессилии.

Это меня ничуть не огорчило. Утомленная страстью, уставшая и ослабевшая, я откинулась на подушки и провалилась в сонное небытие.

Утром солнечный свет проник в окно и омыл кровать медово-янтарным теплом. Впервые за три месяца пребывания в Нью-Йорке я прекрасно выспалась.

Подушка слева от меня была пуста, а простыни еще хранили слабый отпечаток его тела. Справа, прямо на полу, у подножья кровати попыхивал белым паром знакомый увлажнитель. Увидев его, я улыбнулась; потянувшись, выскользнула из кровати и босиком тихо прошла в гостиную. Одетый в пижаму, Мудзу неподвижно сидел на синей круглой подушке, скрестив ноги и выпрямив спину натянутой струной. Что-то в его позе внушало невольную робость.

Есть мужчины, которые не могут принадлежать женщине безраздельно. После кратких мгновений телесной близости они снова становятся чужими и отстраненными, как незнакомцы. Но Мудзу таким не был.

Робость и некоторую отчужденность внушала мне его полная, отрешенная неподвижность. Внутренняя сосредоточенность, характерная для индийской и даосистской медитации, генерировала мощный энергетический поток, ощутимый даже на расстоянии.

Я тихо свернулась калачиком на диване, стараясь не потревожить Мудзу, Солнечный свет, просочившийся в комнату сквозь венецианские ставни, окрасил мебель и все бесчисленные безделушки — крохотные персики и фигурки женщин — в теплые тона. Как в волшебном сне…

Не знаю, сколько прошло времени, но, когда я очнулась от сладкой дремоты, Мудзу по-прежнему сидел все в той же неподвижной позе, как каменное изваяние. Он существовал вне времени. Был здесь, со мной — и в то же время где-то далеко.

Я умиротворенно потянулась. С тех пор как я ступила на порог этой квартиры, меня не покидало ощущение, что отныне я в безопасности. Я согрелась и телом, и душой. Словно провела здесь не одну ночь, а прожила несколько десятков лет.

Наконец Мудзу встал с подушки и, улыбаясь, подошел ко мне:

— Ты не замерзла?

Он поцеловал меня в губы и стал энергично растирать ладонью мое озябшее, все еще обнаженное тело.

— Я принесу тебе банный халат, — сказал Мудзу и сделал шаг по направлению к ванной комнате.

Но я схватила его за руку и удержала:

— Не стоит… — Я зарделась от смущения, но все-таки притянула его за шею и поцеловала долгим и нежным поцелуем. — Мне бы хотелось… — Я запнулась и робко дотронулась до его живота, потом рука скользнула ниже…

Он сдержанно застонал и опрокинул меня на диван.

На этот раз никакой прелюдии: губы и руки остались без работы. В три прыжка Мудзу преодолел расстояние до ванной комнаты и тут же вернулся с презервативом. И спустя какое-то мгновение все мое тело содрогалось от его размеренных и мощных движений.

Испытав оргазм, я подумала: «Для него нет ничего невозможного».

Он тоже кончил, но без семяизвержения.

Вечером того же дня Мудзу улетел в Доминиканскую Республику. Нам предстояла трехнедельная разлука. Мне этот срок уже казался вечностью.

Течение времени бесконечно, как река.

Конфуций

Самый трудный возраст — от десяти до семидесяти.

Хелен Хэйс^>{21}

Третьего января в стылом воздухе Нью-Йорка не звучали ни соловьиные трели, ни меланхоличный джаз. Мудзу не было… рядом, и веселой вечеринки по поводу моего дня рождения тоже не было. Лишь порывы пронзительного холодного ветра с Ист-Ривер и с Гудзона. Я продрогла и покрылась «гусиной кожей».

Двадцать девять — нелепый возраст. Непонятно, то ли ты все еще юная девушка, то ли зрелая женщина. У старой мини-юбки, которую все реже достаешь из шкафа, обиженный и уязвленно-горделивый вид — грустит по безвозвратно уходящей юности. И хотя в двадцать девять ты искушеннее в любви, чем в девятнадцать, не покидают смутные сомнения: так счастлива ты или нет?

В этом возрасте у моей матери подрастала восьмилетняя дочь. У ног двадцатитрехлетней Мэрилин Монро были все мужчины мира. В этом возрасте одна из самых почитаемых азиатских богинь Гуаньинь