Записки - страница 7

…

На белом песке я увидел ее следы. Какое изящество. Верх совершенства. Я представил, как она шла по берегу моря и смотрела на волны. Как они набегали одна на другую, боролись друг с другом, побеждали и сдавались. Она шла чуть выше границы, за которой властвовало море, шла по сухому белому песку. Сколько часов назад она прошла здесь? Может быть, только что… О чем она думала, когда смотрела на море? О том, как быстро течет время? Или, наоборот, как невыносимо долго стоит на месте. О том, что за этим морем снова берег… О цвете воды? О том, какая вода холодная? О силе моря? Как много букв о. Ей нравится эта буква? Похожа на целую планету. Нашу планету. Я разрешил ей гулять одной, смотреть на солнце, на звезды. И теперь она гуляет где-то без меня. Видит этот мир и о чем-то думает. Когда я купил ее, производитель дал годовую гарантию. В течение полугода она любила меня преданно и верно. Гарантия не закончилась, но к продавцу с претензией я обратиться не могу. Она ушла от меня. Нет товара — нет и претензии. Скорее всего, это не ее следы. У нее следы изящней. Она само совершенство. Сделана из прекрасного, самого современного сплава, он надежный и прочный. Кожа, покрывающая сплав, мягкая и нежная. Мне так захотелось дотронуться до ее кожи. Она бы повернулась, улыбнулась и сказала: «Да, любовь моя». Но она ушла. Это нарушение кодекса робототехники, но я не буду объявлять ее в розыск. Когда она уходила, она обернулась и сказала: «Ничего не поделаешь. Любовь прошла». И ушла. Я обернулся. Волны смыли следы. Море подползло к суше еще ближе.

…

Мне нравится черный хлеб с селедкой, винегрет, соленые огурцы. Но не когда пьют. Сразу чувствую — чужие. Как будто кто на бейджике написал: «Нам не по пути». Мне нравится разламывать отрубную булку и намазывать на нее масло, класть сыр. Понятные простые движения, знакомые многим, так делали и предки. Одновременно обычно я читаю сообщения в мессенджере. Это предкам было явно незнакомо.

Он окликнул меня на улице, когда я остановился на тротуаре, чтобы ответить на сообщение. «Подержите, пожалуйста», — тихо сказал он, протягивая мне голубя. Маленький мальчик с белым голубем в руках. У мальчика были странные, точеные черты лица, строгий взгляд и усталые печальные глаза. Я взял голубя в руки. Он не сопротивлялся. Мальчик сказал с каким-то непонятным, странным акцентом: «Я только булку куплю» — и вбежал в ближайшую открытую дверь. Я смотрел на голубя с нескрываемым беспокойством. Не забьешься у меня вдруг, не вылетишь? Но мальчик уже был здесь. «Не бойтесь, — тихо сказал он, — он ручной», и мы втроем пошли до ближайшей скамейки. Мальчик разломил булку, растер кусок в руках до крошек и стал кормить птицу. «Почему вы думаете, что ваши предки не знают мессенджеры?», — так же тихо, как и раньше спросил он. «Это очевидно», — сказал я. «А если в далеком будущем кто-то не просто изобрел машину времени, но и преодолел „эффект бабочки“? Люди из прошлого смогли бы перейти в другие времена, прожить более счастливые жизни». «Нет, это невозможно», — сказал я. «Наука, друг мой, штука такая», — и я с иронией образованного человека и уверенного в себе взрослого посмотрел на мальчика. Мальчик внимательно посмотрел на меня. «Я работал подмастерьем в лавке сапожника, и сапожник чуть не забил меня до смерти. Меня спас машинист. Он мне показал все технические революции, сейчас — четвертая». «Машинист?» — спросил я. «Да, машинист. Машины времени. Он перебросил меня сюда. Я родился в 18 веке». «И много здесь таких машинистов?» — спросил я, не зная, как реагировать. Мальчик засмеялся. «Машинисты на то и машинисты, чтобы не сидеть на одном месте. Они путешествуют по спирали времени, нигде не оставаясь надолго. А голубь из 50-х. Он разрешил мне взять его. Если захотите переехать, — тихо сказал мальчик, — ищите своего машиниста или, если повезет, он сам найдет вас». Мальчик встал, засунул остатки булки себе в рот, посадил голубя на плечо и пошел по набережной, не оборачиваясь.

…

Такая тоска охватывает меня в поездах. Бегущие от войны женщины с маленькими детьми, предлагающие на троих выпить существа, в которых за толстым животом и сальными глазами не осталось ничего, что напоминало бы мужчину. Это странный ковчег, плетущийся со скоростью старого извозчика, едет по бедной, разоренной и уставшей стране, привыкшей к многовековому рабству, говорящей при случае «значит, мы это заслужили». Заслужили неочищенные перроны и грязные матрацы, окна, в которые с трудом проникает свет из-за многовековой пыли. «Вот двадцать лет так от войны езжу», — сказал сидящий напротив меня человек без родины, которой он плоть от плоти, без семьи, которая осталась где-то далеко. Он посмотрел и сказал: «У меня три девочки. Мал мала меньше, если я их, как себя, от земли оторву, как же они будут без языка, без корней? Но сейчас там такого нет, как раньше. Раньше на праздники из горных аулов спускались, а мы надевали белые наглаженные рубашки, праздник был. Сейчас такого нет. Я лесом занимался, — добавил он, — отцу помогал. Как же люди такое могут? Ведь вырубают леса по-страшному, все вырубят и все кинут, не вывезут, что плохое, сколько ж лет надо, чтобы потом новый лес вырос. Губят планету. И ее хотят уничтожить, и себя». В купе зашел начальник поезда: «Есть пожелания?» «Есть, — сказал я, — сойти на станции „Надежда“». «Нет такой станции», — сказал он. Попутчик улыбнулся и спросил: «А ты зачем едешь?» «На выставку», — сказал я. «На какую?» — спросил он. «Рыцарь отчаяния», — ответил я.