Записки молодого варшавянина - страница 21
После смерти матери ко мне переехала бабка, которая до этого жила одна из-за своего трудного характера. Моя бабушка была независимой и колючей особой, не считавшей нужным сдерживать свою искренность. «И чего ты сюда пришел, дурак? — спрашивала она пришедшего в гости кузена.— Твоя мать была глупой, и ты тоже никчемный. Лучше бы настрогал лучины для печки, чем сидеть и болтать глупости». Подобными речами она разогнала всех, кто любил прийти в гости поесть-попить на дармовщинку. Меня она по-своему любила и подсовывала мне все лучшее, что только можно было раздобыть в то время.
Оказалось, что я стал неплохо зарабатывать. Взятка, уплаченная за мое устройство, быстро окупила себя — доктор Гуфский знал, куда меня послать. И сегодня завтрак, приготовленный бабушкой, состоял из хлеба, грудинки, масла и кофе с молоком и сахаром. О роли грудинки, поддерживавшей в годы оккупации твердость национального духа, можно бы написать целый трактат.
Итак, я уселся за стол, уставленный упомянутыми яствами, и включил приемник, ловко вмонтированный в подставку настольной лампочки. Это была дважды нелегальная деятельность: я не только слушал враждебные немецкому порядку известия из Лондона, но и нарушал запрет пользования днем электроэнергией. В том 1943 году нам разрешалось пользоваться электроэнергией только два часа в день: с восьми до десяти утра или с десяти до двенадцати вечера, на все остальное время пробки полагалось вывертывать. За плату, соответствующую важности просьбы, некий специалист, которому можно было доверять, провел нам провод прямо от уличной сети, минуя наши пробки и счетчики. Таким образом, у нас было столько электроэнергии, сколько нам было нужно, и вдобавок совершенно бесплатно. Достаточно было лишь подсоединить один проводок к другому, как весь наш домик начинали обогревать электропечки и освещать яркие лампочки.
Воровство это я подкреплял определенными рассуждениями: оккупанты не могут допустить простоя электростанции, следовательно, они должны будут поставлять ей угля тем больше, чем больше киловатт мне удастся украсть, иными словами, я вынуждал их к большему расходу энергии, но на мои личные нужды, а не на их преступные цели. Делать все, что шло во вред немцам, считалось обязательным повсюду, даже в трамваях, где никто, как правило, не брал билетов. Бабушка слушала известия вместе со мной, а известия эти после Сталинграда и капитуляции Италии становились все более утешительными. Особенное удовольствие доставило мне утреннее, привычное уже, но продолжавшее волновать сообщение о массированных налетах союзников на Рурский бассейн, Гамбург и многие другие города. Сообщение о сброшенных на них тысячах тонн взрывчатки звучало как музыкальная фраза из моцартовской симфонии G-moll.
— Аты-баты, шли солдаты...— презрительно проворчала бабушка, когда я повернул подставку лампы, выключив таким образом радиоприемник.— Сколько лет это еще продлится? И тебя поймают, и я умру, ничего не дождавшись! Знаешь, сколько стоит курица? Восемьдесят злотых! Ну и что из того, что война! А знаешь, сколько она стоила в первую мировую войну? Пять копеек. И чтоб дожить до этого, я мучаюсь на белом свете семьдесят лет? Ну скажи, внучек, чего мне еще ждать? Дочку я уже похоронила, да и раньше ей жилось не сладко, ведь этот негодяй уже давным-давно разбил ей жизнь. Сын пошел на войну и погиб где-то, наверное, я и могилы-то его никогда не увижу! Ну чего мне еще ждать? Пока и тебя застрелят на улице?
Я вытер рот после завтрака, встал и быстро побежал на службу. Мы сидели вместе с референтом по подоходным налогам и налогам с оборота магистром Антонием Яновским, помощником которого я числился. Финансовый работник, еще до войны ставший гордостью отдела, он совершенно растерялся в оккупационной действительности. Я внес в его отдел сумятицу, постоянно проявляя чисто юношеское пренебрежение ко всем чиновничьим порядкам, а именно они-то и придавали смысл его существованию. Еще не старый человек (немногим за тридцать), хорошо воспитанный, скромный и честный, он смотрел на мои действия широко открытыми глазами.