Записки музыканта - страница 28

— О, если бы ее только отдали! — с горечью промолвил юноша и, обменявшись взглядом с мадам де Сен-Васс, которая понимающе и сочувственно улыбнулась ему, пустил коня в галоп и помчался к броду; на середине реки, где вода была поглубже, конь поднял кучу брызг.

— Этот молодой человек влюблен в вашу племянницу, господин полковник! — сказал господин де Нанси.

— Девица стоит того! А на свадьбе к столу наверняка подадут индюка с печеными яблоками под бешамелью!

— Так, может, поехать туда и подкрепиться? — предложил нотариус.

— Это было бы все равно что обратить воду в вино, как это сделал Господь наш в Ханаане, — ответил полковник, принявший предложение нотариуса всерьез. — Как мы можем отправиться в Туль-Гулик, если мы едем в Динан посмотреть на гильотину?

Дорога из Каре в Генгам, где наши путники должны были остановиться на ночлег, проходила среди густых кустарников и заполненных мутной водой болот, которые кое-где пересекали дорогу, к великой радости де Крозона, уж очень ему нравилось смотреть, как кони копытами разбрызгивают и вспенивают воду. Никогда он не чувствовал себя таким молодым, никогда мир не таил в себе для него столько новых захватывающих впечатлений. Конечно, все его спутники были мертвецами, осужденными влачить тяжкие цепи, но с ним они обращались так вежливо, будто читали по книге, содержащей свод правил хорошего тона. Когда музыкант узнал, что его выманили из дома лишь затем, чтобы дворянин из Кельвана прослушал несколько пьес, перед тем как упокоиться в могиле, он немало перепугался, однако ведь этот дворянин и на самом деле не пожалел завещать ему яблоневый сад, словно догадавшись, как нашему музыканту нравятся холмы, с которых открывается вид на всю долину реки Блаве. Да к тому же именно в этой компании музыкант узнал, что слава о его искусстве разошлась за пределы Бретани: доктор Сабат рассказал, что в Авиньоне, на постоялом дворе возле моста, повстречал он однажды некоего аббата с Атлантического побережья Бретани и тот поведал ему, что в Бретани похороны стали особенно пышными в тех случаях, когда хору младших братьев Ордена францисканцев аккомпанирует на бомбардине какой-то музыкант из Понтиви. И этим музыкантом был он, Шарль Анн де Крозон. Полковник, человек гордый и властный, обращался с ним любезно, точно с собратом по оружию на собрании военачальников, а когда узнал о планах нянчившей Шарля артиллеристки, стал называть его «господин офицер королевского Наваррского полка» и при этом вскидывал руку к треуголке. Мадам де Сен-Васс держалась с музыкантом приветливо и ласково, вела с ним долгие увлекательные беседы, отвечала взглядом на взгляд, строила милые гримаски, и музыкант всегда подавал ей руку, когда она выходила из кареты или садилась в нее, а иногда даже брал за талию, чтобы поддержать понадежней. Мадам стирала ему носовые платки, которые благодаря щедрости господина де Нанси быстро становились коричневыми, а он затем привязывал их к ореховому прутику и, высунув в окно кареты, держал на ветру наподобие штандарта, чтобы они просохли. Токката стала у него быстрей и мягче, чего раньше ему добиться не удавалось, поначалу кортезины и контрдансы все равно звучали в его исполнении как церковная музыка, а рондо больше походило на затейливый погребальный марш, нежели на что-нибудь другое. Нотариус, у которого глаз был остер, как у лисицы, после исполнения каждой серенады говорил:

— А не влюблен ли наш соловушка?

Мадам де Сен-Васс краснела, а у музыканта сладко щемило сердце и к горлу подкатывал комок. Неужели он влюбился в покойницу? Да и кто бы сказал, что она мертва, видя теплую белизну ее рук и груди, лукавый блеск ее глаз! У нее была привычка высовывать кончик языка и облизывать губы, сначала верхнюю, потом нижнюю, и де Крозон, поглядывавший на нее искоса, дабы не дать нотариусу повода для злословия, невольно повторял это движение, а она тогда слегка вскидывала голову и глядела на музыканта безмятежно и просто, словно видела перед собой восхищенного неоперившегося птенца, еще не испытавшего радости и упоения полетом. У музыканта горели уши, и он ощущал нечто такое, что его пугало, но вместе с тем приносило неизъяснимое блаженство. Они ехали на Ланривен, срезая путь, по старой дороге, по которой лет пятьдесят никто уже не ездил, с тех пор как на этой дороге отрезали голову нищему из Плуаре, когда тот совершал паломничество в Сент-Анн д’Оре; а потом он стал выходить на дорогу, держа голову в руках, и просить милостыню у прохожих и проезжих, причем монету надо было класть в рот — руки-то заняты.