Записки солдата - страница 7

Утром, отшагав наряд, я только собрался по-настоящему выспаться, как пришел взволнованный лейтенант, приказал проверить вещи, оружие, патроны и сообщил, что сегодня полк выступает на фронт.

Я вспомнил: накануне отъезда с места формирования я не спал ночь, накануне высадки из вагонов тоже не спал, теперь снова не придется спать. Я не из тех, кто верит приметам, но теперь-то мы наверняка больше не будем задерживаться и пойдем туда, где нас ожидает великое дело. Приподнято-тревожное настроение не покидало меня весь день, с новым ощущением я пересчитывал патроны, проверял гранаты, противогаз и выбрасывал из вещевого мешка все лишнее.

Вскоре стало известно, что дивизия будет двигаться вдоль линии фронта на расстоянии двадцати — тридцати километров от передовой и, пройдя двести пятьдесят километров, займет позицию. Перспектива длинного перехода всех охладила. Ведь фронт совсем рядом, в пятидесяти километрах. Неужто нельзя послать нашу дивизию прямо на передовую? Но мы не знали и не могли знать, что конечный пункт нашего назначения станет местом прославленного прорыва вражеской обороны, а мы будем участниками наступления на среднем Дону. Туда и подтягивались сейчас колоссальные резервы.

Оленченко, парень молодой и нетерпеливый, возмущался:

— Неужели нельзя отправить нас поездом?

Вопрос казался мне справедливым, и я поглядел на Сашу: что, мол, он ответит. Но командир отделения, как всегда, лишь окинул Оленченко недоуменным взглядом, словно удивлялся, как можно задавать подобные неуместные вопросы.

От этого взгляда юноша смутился и, значительно снизив тон, спросил:

— Может, не хватает поездов?

Саша молчал.

— А может, бомбежки? Командование, верно, хочет уберечь нас от бомбежек?

Взгляд Саши подобрел.

— Вот видишь, ты же умный человек, — заговорил он наконец. — Запомни: все, что делается сейчас, — делается не зря.

Я улыбнулся.

В сумерки три стрелковых и один артиллерийский полк, длинной колонной растянувшись на пятнадцать километров, двинулись на юг.

Утром дивизия остановилась, и нам разрешили отдохнуть до вечера. На нашу беду, декабрьский день значительно короче ночи, к тому же за этот короткий день надо успеть съесть завтрак и обед, почистить оружие, получить и распределить сухари и т. п., так что никто во взводе не спал больше четырех часов.

На следующую ночь во время марша неожиданно передали по подразделениям приказ надеть каски: пройдем в четырех километрах от линии фронта.

Эта весть тотчас наэлектризовала всех. Невольно шаг стал тверже. Я крепче сжал винтовку, ремень которой даже перестал резать плечо. Где-то сзади прозвучал приглушенный окрик:

— Кто там курит?

Щекочущее чувство близости неведомого и великого волновало и настраивало на особый лад. Глухие взрывы, таинственные отблески на черном небе, неожиданно появившиеся красные фонарики трассирующих зенитных снарядов, которые удивительно медленно поднимались вверх и потом постепенно гасли, увеличивали возбуждение и держали в напряжении тело и мозг.

Через два часа разрешили снять каски, но приподнятое настроение не проходило. Я шел, мечтая о близком фронте так, словно результаты войны зависели прежде всего от того, как буду воевать лично я.

Целую неделю полк выходил вечером и останавливался на рассвете. Чтобы компенсировать недостаток дневного отдыха, я приучился спать на ходу, и должен заверить, что так хорошо мне никогда не спалось. Приблизительно в двенадцать ночи я чувствовал, что мои глаза перестают слушаться и становятся неподвижными. Машинально я сдерживал веки, чтобы они не закрывались, и это был самый сладостный момент, после чего все, казалось, проваливалось. Я шел и спал, пока кто-либо из товарищей не толкал меня в бок, укоризненно говоря:

— Да ты спишь, что ли?

Потом все начиналось сначала: глаза переставали слушаться, веки смежались, все проваливалось… До пяти утра я уже успевал «выспаться» и на рассвете мог развлекать тихой беседой своего командира отделения. За весь двухсоткилометровый переход я ни разу не упал, хотя так спал каждую ночь. Только штык от винтовки на всякий случай снимал…