Записки сотрудницы Смерша - страница 11

Мальчишки приносили из дома небольшие кошелечки, спичечные коробки, клали в них коровий навоз или куриный помет (в нашем районе во многих дворах держали коров и кур) и выбрасывали это через забор на дорожку, на Большую Калитниковскую улицу, ближе к трамвайной остановке. Кто-то из прохожих увидит кошелек, захочет его поднять, а мальчишки тянут кошелек к себе за веревочку. Иногда ловкий прохожий успевал его схватить, открывает, а там… За забором же раздавался детский хохот. Но однажды кто-то из взрослых поймал ребятню за этим занятием, отшлепал их и отвел к нашему дворнику, который обошел всех родителей, сообщил им о проказах их детей. И все прекратилось.

Зимой мы катались на льду во дворе, за нашими флигелями. Сами или с помощью родителей заливали водой свободное место и скользили, кто в чем и кто как мог: у некоторых девочек были коньки «снегурки», загнутые вверх, у мальчиков — «гаги», а то просто прикручивали к валенкам дощечки или железки. У меня коньков не было, так что кататься я так и не научилась, хотя и были попытки в молодости, когда с мужем Анатолием мы ходили в Парк культуры. Зато с какой радостью мы ездили с обледенелой горки (свалка напротив нашего дома зимой покрывалась снегом) на фанерке или решете, которое обмазывали коровьими лепешками; они замерзали, и так хорошо было кататься! Вокруг хохот, а мы летим, падаем, догоняем свою фанерку, опять на нее садимся и съезжаем на самую проезжую часть. Хорошо, что машин тогда почти не было, никто из нас не пострадал, но синяков и царапин на руках оставалось достаточно. О санях же мы могли только мечтать.

Один раз мы с девочками пошли на Покровскую (теперь Абельмановскую) заставу, там было что-то вроде рынка, шла торговля. Один мужчина жарил колбасу и тут же продавал. Мы остановились, а продавец, увидев наши голодные глаза, снял со сковородки по куску колбасы и раздал нам. Ах, с каким удовольствием мы ее уплетали! Но это заметил кто-то из жильцов дома, рассказал нашим родителям, и нам запретили ходить на рынок. Было это году в 1926–1928, еще до моего поступления в школу.

Нам всегда хотелось чего-то вкусненького, сладенького. И я отчетливо помню, как однажды зимой мы с подружкой ходили по мостовой и смотрели только под ноги, надеясь найти копеечку. И вскоре действительно нашли грош, с трудом выковыряли его из-подо льда, и в палаточке на Покровской заставе нам за этот грош насыпали леденцов. Шагаем довольные по улице, сосем леденцы, и вдруг навстречу идут наши мамы — нас ищут. Замерзшие, посиневшие, но счастливые оттого, что у нас есть сладкие конфетки, мы угостили своих мам. А что мы ели дома? Суп перловый, суп пшенный, ячневая или пшенная каша (гречку в детстве мы и не пробовали, она была дорогая), а летом ели любимую мурцовку: ледяная вода, зеленый лук, измельченный черный хлеб, иногда вместо воды квас. Употребляли субпродукты: коровью требуху, рубец, легкое. Кость-бульонку называли собачьей радостью. Но в советские времена вареную колбасу за 2 рубля 20 копеек тоже так называли, а мы с мамой очень ее любили, да и не только мы.

Одеты тоже были плохо. Я, например, носила то, что оставалось от сестры Шуры, а та — от Марии. И мы не стеснялись, ведь все окружающие были одеты точно также. Александра даже с классом сфотографировалась в платье с заплаткой. А я на выпускном вечере была в платье сестры — из черного крепдешина. Она уже была замужем и могла себе позволить что-то купить. Новые платья нам шили только на Пасху. В этот праздник все выходили нарядные, шли в церковь святить пасху, кулич и крашеные яйца, а потом и разговляться. Вместо «здравствуйте» только и слышалось: «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!» В церквях били колокола, праздник чувствовался везде.

Наступил 1929 год. Летом мы с мамой пошли записываться в первый класс 1-й советской образцовой школы на Малой Андроньевской улице. Приемная комиссия, увидев перед собой маленькую тихую девочку, которой еще только 14 октября исполнится восемь лет (а в школу тогда принимали строго с восьми лет), отказала в приеме, и я расплакалась, так как мечтала о школе. Видя мои слезы, мама сказала, что меня на уроки будет водить сестра Александра, ученица этой же школы. Только тогда меня записали, предупредив, чтобы я вообще не плакала. 1 сентября я пришла в школу. Не знала ни одной буквы, ни одного стихотворения. Учительница Вера Петровна, познакомившись с нами, сказала: если кого-то из нас увидят в церкви, то немедленно исключат из школы. Рекомендовала выбросить из дома все иконы. Вернувшись домой, я обо всем рассказала маме. Она, конечно, расплакалась, но, поговорив с папой, согласилась: «Раз надо — значит надо». В углу комнаты висели несколько икон, всегда горела лампадка. Вместе с мамой мы понесли их в церковь на Калитниковском кладбище. Мама оставила иконы в церкви и вышла оттуда в слезах, но потом немного успокоилась, так как увидела там гору икон, сваленных на пол, — значит, не только мы принесли образа. Много икон вообще было брошено в находившийся неподалеку пруд.