Записки старого москвича - страница 13
Так я впервые ребенком приобщился к театру и вступил на предстоявший мне долгий прекрасный и тяжелый творческий путь, манивший к светлым далям искусства…
Но в следующие годы домашняя опера перестала нас удовлетворять. Тайно от своих мы вступили статистами в театр Зимина, где в дальнейшем я стал даже десятским, то есть командовал десятью такими же юными статистами.
Тут началась для нас жизнь! Нас одевали и гримировали тридцатью тремя богатырями, циклопами и великанами на ходулях в шествии Черномора, мы подползали на животах лезгинами к людям князя Синодала, сражались с ними лязгающими саблями и деревянными кинжалами и, пренебрегая указаниями режиссера, падали все убитыми, чтобы подольше полежать на сцене. Мы выходили пикадорами и матадорами в «Кармен» и даже решались подпевать хористам, бесстрастно тянувшим:
— Кармен, Кармен, когда пойдешь со мною?..
Мы, неуклюжие подростки, старались быть галантными в напудренных париках и в шелковых чулках и камзолах на балу в «Пиковой даме». Полный гордости, я, как десятский, шествовал в красном облачении кардинала под балдахином в «Орлеанской деве» и даже танцевал матросский в балете «Фея кукол».
В то же время меня с ранних пор неотразимо тянули к себе газетные листы… Впиваясь взглядом в строчки набора, я мучительно старался проникнуть во все тайны их появления на свет.
Мне так хотелось заглянуть в эту жизнь, я так завидовал людям, писавшим газеты… Давно уж я решил написать что-нибудь и снести как будто по чьему-то поручению в любую газету. Но у меня не было ни темы, ни материала… Вдруг я увидал в отрывном календаре дату рождения Карамзина, потом день смерти Державина. Я перелистал весь календарь, лихорадочно отыскивая такие даты в жизни замечательных людей, чтобы какая-нибудь ровная годовщина падала на этот год. И я находил их.
Это были скромные даты — 35-летие, 60-летие, 110-летие и прочие годовщины со дня рождения или смерти великих людей или каких-либо исторических событий, и я с гордостью составлял заметку. Отнеся конверт с «рукописью» в редакцию, я, стесняясь своего детского вида и гимназической шинели (я начал деятельность с 12 лет), совал конверт в какое-нибудь окошко или в руки швейцара и убегал.
Но ночь шла без сна, я смотрел в темные стекла и радовался, когда они начинали сереть, потом, томительно ожидая утра, незаметно засыпал глубоким сном и утром, внезапно проснувшись, вдруг с забившимся сердцем замечал на своем одеяле пачку свежих утренних газет, купить которые я еще с вечера умолял мою старенькую бывшую няню.
Хрустя газетными листами, я, дрожа и волнуясь, разыскивал в колонках свою заметку.
И вдруг иногда находил эти две-три драгоценные для меня строчки, от которых я не мог оторваться, не мог поверить, что я это написал и что это напечатали…
Так я вступил на путь журналистики, с которой в дальнейшей жизни тесно переплелась моя работа в искусстве…
Говорят, что тот, кто однажды увидал перед собой огни рампы, остается «отравленным» ими на всю жизнь.
Говорят, что тот, кто однажды увидал свои слова напечатанными, останется на всю жизнь «отравленным» запахом типографской краски…
Эти две страсти завладели мной и предопределили всю мою дальнейшую жизнь.
Отец мой, как я говорил, был специалистом по историческому и современному костюму, окончил даже какую-то франко-русскую портновскую академию в Париже и был автором нескольких учебников и самоучителей, по шитью и кройке, на которые был спрос со всех концов России.
Когда в Петербурге была организована Всероссийская ремесленная выставка, отцу был отведен там небольшой павильон для экспонирования его книг, схем и чертежей. Отец взял меня с собой в Петербург, где в Народном доме Николая II расположилась выставка. На другой день после ее открытия выставку должен был посетить царь. Участников выставки долго мучили и инструктировали, как держаться с царем и как отвечать, на случай если он обратится к кому-нибудь с вопросом.
Полагалось отвечать только: «Так точно, ваше императорское величество» и «никак нет, ваше императорское величество»; самим же никаких вопросов царю не задавать.