Записки старого москвича - страница 15
Но после нескольких репетиций Станиславский помрачнел. У Горева совсем не шло пятое явление третьего акта, когда Хлестаков появляется в квартире городничего после осмотра богоугодных заведений и училищ. Аполлон «выпал из тона», вернее, не мог нащупать его. Сцена шла фальшиво. Еще хуже обстояло с шестым явлением, в знаменитой сцене «опьянения и вранья». Не было того, что Гоголь писал о Хлестакове в своих «замечаниях для гг. актеров» и характеристиках персонажей «Ревизора»: «Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно».
Эта сцена совсем не удалась Гореву. После одной из репетиций Аполлон пришел к нам подавленным и несчастным. К. С. Станиславский снял его с роли Хлестакова, но в последний момент отсрочил свое решение до следующего дня, предоставив Гореву возможность провести еще одну репетицию дополнительно к тем, на которых Константин Сергеевич бился с ним, блистал гениальными режиссерскими подсказками, раскрывая образ, и добивался, как я теперь понимаю, «полной сосредоточенности всей духовной и физической природы» в актере, которая должна захватывать «все пять чувств человека»…
Но тон, интонация, голос — этот рупор звучаний чувств человека — не давались Гореву…
Весь день сидел Аполлон, согнув свою высокую фигуру и опустив между колен свесившиеся руки. Вечером, не поднимая головы, он сказал мне:
— Пойдем в Охотный, к Кучерову…
В Охотном ряду, в ресторане Кучерова, около огромного общего зала была небольшая комната, не являвшаяся отдельным кабинетом, но изолированная от зала закрывающейся дверью. Здесь обычно собирались актеры и журналисты. Бывали и писатели. Особенно часто здесь можно было видеть Куприна. Из-за него я и ходил в ресторан Кучерова. Так мне хотелось поговорить с автором «Поединка»…
Аполлон пил, что при его больных легких было недопустимо.
Когда мы вошли в «кабинет», я остановился в дверях, пораженный. Рядом с Куприным сидел Лев Толстой. Оказалось, что это был Илья Львович Толстой, необычайно похожий на своего отца… Куприн сидел за столом, опустив голову.
Вдруг двустворчатая дверь «кабинета» отворилась, и на пороге ее показался низенький штабс-капитан, державшийся руками за обе настежь раскрытые половинки. После отрыжки от, очевидно, недавно законченного ужина, он обратился к нам так, как будто только что принимал участие в каком-то общем разговоре и чего-то не расслышал:
— Ч т э? — и, обведя всех мутным и довольно злым взглядом, повторил еще раз: — Ч т э?
На него не обратили внимания. Я наблюдал, как он остановил бессмысленный взгляд на каком-то плакате, висевшем на стене справа. Затем он двинулся к нему, стараясь не потерять равновесия и тяжело, но упорно преодолевая какие-то невидимые нам препятствия, пока не прильнул, как к спасительному берегу, к стене, прижавшись к ней обеими ладонями. Укрепившись на месте, он вновь поднял голову к висевшему уже прямо над ним плакату:
ПИВО И РАКИ
Но прочесть плакат ему, видно, было не под силу. Он стал обводить указательным пальцем очертания первой буквы и, довольный достигнутым результатом, окинул нас торжествующим взглядом, отрыгнул и объявил:
— П-пы!
Так по складам он, наконец, прочел:
— П-и-в-о…
И «поехал» дальше…
Я вдруг почувствовал около себя какое-то неуловимое напряжение: полуоткрыв рот, Аполлон совершенно завороженным взглядом впился в штабс-капитана…
Тот с прежним упорством и нарастающим удовлетворением продолжал ползти пальцем по буквам, неизменно делясь с нами своими успехами. Одолев текст до конца, он неожиданно бодрым и громким голосом оповестил нас о результате своей расшифровки:
— П-пиво и р-раки!
Затем, ударив себя в грудь кулаком, встал петушком, начал не помню о чем хвастать и, не встретив внимания, подскочил, но тут же умолк… После этого, вздохнув, отправился в тяжелый обратный путь. На пороге он обернулся к нам и, спросив еще раз: «Ч т э?» — исчез.
Аполлон схватил меня за руку:
— Идем… — и поспешно вышел.
Я последовал за ним с удовольствием. О разговоре с талантливейшим писателем нечего было и мечтать. Обстановка была не та…