Записки ящикового еврея. Книга четвертая. Киев. Жизнь и работа в НИИГП, 1975-93 гг. - страница 15

В воскресенье мы делали закупки (очень не люблю киевского словечка «закупались») на небольшом и недорогом Печерском рынке. Ходили мы туда вместе с Ниной и приносили полные десятикилограммовые «авоськи» овощей и фруктов, иногда я брал еще и абалаковский рюкзак, чтобы второй раз не ходить.

В мои обязанности входило также натирание полов – папа приучал меня к нему еще с детства. В квартире деда на улице Саксаганского 31 (см. книгу первую, стр. 51), где мы жили после войны, дореволюционные наборные полы после натирания[21] преображали комнату – она становилась праздничной, несмотря на то, что свободного пространства оставалось не много. На Печерском спуске такого эффекта добиться было невозможно, но квартира становилась опрятнее. Кроме того, уже был электрический полотер с ручкой.

Дима всегда с большим интересом наблюдал за этим зверем и норовил с ним поиграть в догонялки. Убедившись, что кожух полотера не нагревается, я посадил Диму на него, научив держаться за ручку, за которую я водил полотер. Восторгу ребенка не было предела – он ездил на настоящем моторе. Кроме того, он еще выполнял полезную функцию – увеличивал давление щеток полотера на пол, что повышало эффективность натирания. Все наблюдали эту верховую езду с разными чувствами: кто радовался вместе со мной и Димой, кто беспокоился, кто считал, что это до добра Диму или полотер не доведет. Я не предусмотрел одного. На кожухе, на котором восседал Дима, были отверстия для охлаждения мотора. Они были такого малого диаметра, что принести вред человеку работающий полотер не мог. Взрослому человеку, который ведет ручку полотера или ребенку, который держится за нее двумя ручонками.

Дима вполне освоился с ролью всадника и готов был натирать полы каждый день. Он уже держался одной рукой, размахивая второй и крича что-то вроде «ула».[22] Как и все дети, он был любопытным. Однажды, когда ему надоело кричать «ура» он решил исследовать, что будет, если попытаться засунуть палец в дырку. Указательный палец не прошел, водитель полотера на секунду отвлекся, и Дима засунул туда мизинец. Крик, шум, плач, кровь. На мизинце еще долго оставался шрам от пореза. Диму отстранили от езды, а я получил по полной за эксперименты над ребенком.

То, что у семи нянек дитя без глазу, проявилось в конце 1965 года. Я был на испытаниях в Феодосии, Нина поехала в Ленинград на первую после перерыва сессию в институт. Появились мы почти одновременно – в доме был бедлам – происходил ремонт, Димы не было. Впервые видел даже не плачущую, а рыдающую маму, повторявшую сквозь слезы: «Не у…бе…рег…ли!»

Замерло сердце. Нет, Дима был жив. В больнице, в тяжелом состоянии.

Предшествовал этому не вовремя начатый ремонт и наплевательское отношение работяг к жильцам – им почему-то нужен был сквозняк в квартире конце ноября.

Но главную лепту внесла «врач» Воронежская. Она успокаивала маму, что у Димы сначала легкое недомогание, потом, что простуда, потом что-то еще неопасное. Через пару часов после ее последнего посещения мама, наблюдая Диму, забеспокоилась и вызвала скорую. Повезло. Приехала хороший доктор. «Немедленно в больницу – у него двустороннее воспаление легких!». Больница была недалеко – на Цитадельной, скорая Диму туда и отвезла. Мы ринулись в больницу. Туда не пускали, было поздно. Сжалившаяся нянечка сказала, что ему делают горчичную ванну, можно даже заглянуть в окно первого этажа. Ничего толком видно не было, но врачи и медсестры не суетились, вели себя спокойно. Утром нам сообщили, что Диме стало лучше, через несколько дней его выписали.

Это был другой ребенок. Ставший заметно легче, спавший с лица, заторможенный. Уже активно употреблявший первые слова, Дима перестал говорить, и не говорил год. Невропатологи и педиатры в один голос говорили, что кора головного мозга настолько хорошо защищена в этом возрасте, что никаких изменений произойти не может. Мы как бы успокоились, патологии действительно не было, но сомнения о влиянии такого стресса на способности ребенка у меня остались.

В наших соседних пятиэтажных хрущобах на четыре подъезда каждый, у «педиатра» Воронежской в этот год умерло пять или семь детей. Она была на дружеской ноге с их мамами, большинство которых не так давно приехали из сельской местности, обедала и не отказывалась от стаканчика с ними, легко давала и продлевала им бюллетени. Советская медицина была самая бесплатная в мире.