Заполье. Книга вторая - страница 13

– Перебор? – спросил, чтоб не молчать, Иван.

– Да, бывает… Но это ж естественно.

– А я бы на стожок, на сеновал не прочь сейчас – что-то устал… Устал, сваливаю. Сидячие надо митинги – впрочем, будут и такие. Всякие будут. Ну, наш брат пока больше лежа митинговать умудряется – на той самой печи…

– На диване, – сказала Аля. – Перед ящиком.

– Ну да, ну да… Тогда – до вечера!

Он поднял над узкими, ребячьими плечами своими длинные серые ладони, прощаясь, и Базанов тогда в первый раз поймал себя на том, что вроде б уже и не находит в нем чего-то сверх меры уродливого, странного, тем более вызывающего… кого вызывать, кто откликнется? Все мы люди-человеки, в конце-то концов, всяк под своим гнется, а то и уродуется, мера тягостей не нами отмеривается; и есть жизнь единственная, у всех и каждого без разбору одна, без различия испытующая всякого, и места в ней, такой неохватной, вроде всем должно бы хватать, великим ли, малым, заурядным ли натурам или всякой натуре перечащим, гениям ославленным и деревенским дурачкам – что нам всем, казалось бы, делить? Нет, делим, усложняем делением. А жизнь груба и проста, с излишком непонятным проста, потому и усложняем.

Выставка тогда его не разочаровала – ни в какие времена всем этим, взапуски будто бы куда-то вперед бегущим, не очарованного, если не считать давнего, щенячьего еще увлечения Маяковским, Лентуловым, ну и, может, Бурлюком с Филоновым отчасти. Выскочить из себя, как зверок, совсем еще не значит подняться над собой; это и сказал Мизгирю, добавив, что многие – ткнул он в скудные вариации голых бабьих тел наподобие сортирных – как раз наоборот еще глубже в животные свои, предельно к тому ж обобщенные формы залезают, в инстинкты онанистические, тут не то что лики, но даже лица стираются…

Его новознакомец, на которого, собственно, он и пришел, с этим охотно, не ломаясь, согласился, но указал на другую, цветом рамок выделенную экспозицию с космическими какими-то ландшафтами и странными, демоноподобными фигурами, в них проступавшими, не совсем бездарное, стал объяснять было – себе прежде всего объяснить, как оговорил он…

– Тогда другой здесь выставки не хватает, – сказал Базанов и Але тоже, подошедшей к ним с подносиком, книксен изобразившей: угощайтесь, мол. – Выставки комментариев к этому… ну, в виде пристройки, что ли. Подозревать стал, грешник, что искусство комментирования, толкования сейчас куда выше, пожалуй, чем само это… – Он все никак не мог подыскать слово к обозначению того, что видел. – Ну, сами-то как бы все это назвали?

Мизгирь расхохотался – глухим с придыхом хохотком; глядя на него, засмеялась и Аля, в темное затянутая платье, предназначенное вечеру, строго белела шея и глубокий вырез, жемчужно засветились ровные, только мелковатые, может, зубки.

– Да ч-черт его знает!.. – проговорил Мизгирь, отсмеявшись, будто и сам озадаченный весело этим вопросом; принял фужер с подноса. – Убей бог, не знаю! Живописью тут мало что назовешь, верно… но ведь и не надо все к ней сводить. Главное, изобразить, пусть даже палкой на песке. Можно в тыщу какой там, я не знаю, раз написать прекрасно – буханку на полотенчике, скажем, или стакан воды, а лучше водяры – запотевший… ну, или другую какую потребность свою воспеть, восславить. Бабу ту же во всех подробностях – прямо с натуры, с собственной раскладушки. А можно иное поискать в себе, покопаться – в подсознаньи хотя бы, в чуланах его темных… о-о, кладовка эта еще та – богатейшая, бездонная! Пусть себе копаются, роют! Пусть хоть один из десяти этих, – он не очень-то почтительно махнул дланью своей длинной на гуляющую меж стендов и декоративных мольбертов с полотнами, немногую для такого зала публику, больше самих же художников, кажется, – из сотни один докопается до чего стоящего – и то, как говорится, хлеб…

– Смысл не потерялся бы. Закапывают больше, затаптывают.

– А вы хотите во всем видеть смысл? – довольно равнодушно спросила Аля, поставила поднос на низенькую кушетку у стенда, присела рядом, обнажив разрезом платья круглое крепкое колено. Вместо ответа он только улыбнулся.